Борис Тагеев - Всемирный следопыт, 1930 № 07

— Ба! Да это болгарский чемпион! Здорово, брат, здорово! Ну что, летим?

— Летим, — отвечал. Христя и сам испугался того, что сказал.

Не давая опомниться летчику, Христя заговорил быстро, комкая слова, волнуясь, путаясь:

— Помогите мне лететь. У меня планер «Карадаг» в горах. Его чуть не изломали болгары… Двенадцать пробных полетов… Вот, честное слово, — один раз только падал…

Летчик потер лоб.

— Ты, брат, того… успокойся. Я ни винта не понимаю. Зайдем-ка в палатку, да расскажи толком. У тебя, брат, кровь горячая…

В палатке за столиком, где были консервы, шахматы, фляжка и газета «Красный Крым», Христя сбивчиво, но подробно рассказал о своей упорной работе, о черном планере «Карадаг», о ливне, о гневе болгар…

Летчик, слушал внимательно, иногда потирая лоб:

— Здорово, брат, здорово!

Когда Христя кончил свою горячую повесть, летчик сказал;

— Обещать твердо не могу… Но попытаем. Надо, брат, посмотреть твой «Карадаг».

Летчик вышел из палатки и крикнул кому-то. Подали маленький лакированный автомобиль. Первый раз в жизни Христя сел в автомобиль. Рядом с ним сидел летчик. Автомобиль помчал. Поплыли желтые степи. Избушка, где стоял планер «Карадаг», была на пути из Коктебеля в Отузы. Оставив авто на дороге, летчик и Христя добрались до нее пешком. Покрытый черной краской стоял планер, похожий на горного ворона необычайных размеров. Христя жадно следил за лицом спутника. Непроницаемо было летчиково лицо.

— Здорово, брат, здорово, — отозвался наконец летчик. — Планерик маленький. Мы его можем увезти сейчас.

И не успел Хрисгя ахнуть, как летчик начал разбирать планер. Христя стоял удивленно и даже растерянно: приставлялось ему, что только он может собрать и разобрать искусственную свою птицу.

Планер погрузили на авто и тихим ходом двинулись к лагерю планеристов.

Если бы осеннее крымское небо, вскосматившись седыми тучами, ударило новым тропическим ливнем, снова сорвало бы мосты и унесло в море коров, не удивился бы так овечье-винно-кукурузный Коктебель, как удивился он Христиной хитрости.

Из хаты в хату, из виноградника в виноградник, из садика в садик ползла диковинная весть:

— Христина машина цела!

— Христя будет летать!

— Христя обманул небо!

Василь, дед Христа, заболел или притворился больным. Он лежал в хате и стонал. Он привык уже, что его имя произносилось с уважением, словно над седой головой его радужными бликами горел пророческий нимб. Он тысячу раз рассказывал Коктебелю легенду о раз’яренном небе и гибели чортовой машины Христа — и вот…

— Христя, Христя! Ты не жалеешь дедуси и еще раз не жалеешь дедуси… — стонал Василь.

Но Христа не было поблизости. Христя был в лагере планеристов. Да и одного ли Христа не было в эти дни в Коктебеле? Весь молодой, смуглощекий, черноволосый и кареглазый Коктебель был в лагере планеристов, ожидая, когда Христя полетит. Даже рыжий Николка терся около лагеря. Он еще надеялся, что этот мошенник Христя сломит себе шею. Коктебельцы допытывались, как спас Христя машину и где хранил ее, но упрямый болгарин отвечал насмешливо:

— Спросите Николку. Он за мной следил.

В разговорах, в толках, в пересудах, в волнении, в смене желтых дней и синих ночей настал срок планерных состязаний. В лагере планеристов выросла красная трибуна, увитая зеленью, с высоким шестом.

Автобусы привозили ежечасно новых и новых гостей — из Феодосии, Алушты, Судака, Старого Крыма. Были и далекие гости — из шумно-кипучей Москвы и гранитного и чугунного Ленинграда. В день открытия состязаний, под тысячеголосое «ура» ожившей степи, под медные гимны двух оркестров, под салют десятка винтовок опустились две алюминиевых птицы, два самолета из Севастополя.

На трибуне появился человек с широкой грудью, украшенной орденами Красного Знамени. Он что-то прокричал свежо и молодо. Тысячная толпа не слышала его слов, но все поняли, что состязания открыты. Снова хлопнули выстрелы салюта, взревели мажорными мелодиями медные глотки оркестров — и красный флажок, как пурпурное пламя, поднялся на шест и лизнул горячим языком холодное осеннее небо.

Потом, как обычно на трибуну, всходили широкогрудые люди и говорили приветственные речи орлиной породе завоевателей воздуха. Голоса были звонкие и чистые, но слышали приветствия только зрители у трибуны, и до пестрой тысячной толпы, пришедшей за десятки километров из аулов, деревень, виноградников и поселков, долетали лишь медные голоса труб.