Борис Тагеев: Всемирный следопыт, 1930 № 07

Беспокойство деда было понятно. Василь Иванников недаром унизил себя до беседы с отузцем Могаметом. Планер, эта чортова машина, стоял готовым.

Христя собирался испытывать его в степи, чтобы осенними хрустальными днями, когда настанут состязания, войти в стан людей, желающих стать орлами.

Этот памятный день был особенно зноен, золотист и душен. Он был примечателен даже на четвертый месяц засухи. А засуха была в Крыму исключительная. Земля потрескалась. Травы сгорели. Деревья скрутили листики и стояли живыми трупами. Великая жажда обуяла всех. Собаки бродили, высунув язык. Коровы мычали жалобно. Лошади ходили к морю и, зайдя по брюхо в воду, боролись со зноем. Жаркий ветер взметал рыжий прах и плевался пылью.

Пляжи томились. Море злобно облизывало берега, бессильное освежить раскаленную землю. Нагретые словно на кострах камни белели под солнцем, как черепа и кости.

Утром Христя сказал Василю:

— Дедусь, я сегодня поеду в степь пытать планер…

На Христе была желтая, как яичный желток, рубаха, длинные черные штаны. На ногах были болгарские туфли-тарлики. Таким желто-черным запомнился деду Христя.

— Не поезжай, Христя, в степь. И еще раз не поезжай. Небо может разориться, и ты сломишь шею.

— Не сломлю, дедусь, — встряхнул Христя черными, с золотым отливом волосами.

А в Коктебеле уже плескались напевные болгарские речи о Христе и его летательной машине. Так, вероятно, древние греки говорили об Икаре и его крыльях, скрепленных шоком.

Приятель Христа, Григорий, под’ехал к хате на паре карих кляч. Болгары пришли пестрой толпой смотреть на невиданное зрелище — как парень едет ломать себе шею.

Коктебельские болгары не знали древнегреческого мифа об Икаре, но в их мозгу уже возникала легенда о болгарском юноше, осквернившем небо и сломившем себе шею в полынной ногайской степи, спаленной засухой.

Когда сняли с петли дверь, разобрали стену хлева и планер водрузили на тележку, из хаты вышел Василь Иванчиков.

Потомок пастухов и виноделов, он имел вид библейского пророка со своей белой бородой, темными горящими глазами и гордой осанкой фанатика. Его уважали в Коктебеле как поборника религии, справедливого человека и старейшего в селе. Патриаршья борода тоже внушала уважение.

— Христя, — сказал Василь, и голос его дрогнул. — Еще раз говорю, Христя, не езди в степь. Небо может раз’яриться и наказать тебя. — Он поднял пророчески палец, и в толпе болгар и болгарок пробежал ропот, как утренний ветер пробегает по ковылю и полыни.

Христя виновато улыбнулся:

— Не могу, дедусь.

— Остановись! Еще раз остановись!

Григорий дернул вожжой, клячи тронулись. Остался сзади белобородый дед, болгарский старейшина, правозаступник неба. Стояла толпа болгар и смотрела на небо. Огромное, словно опрокинутая густо синяя чаша, небо было знойно, как никогда.

Три комсомольца, три члена союза воинствующих безбожников ходили по хатам и раз’ясняли, что Василь Иванчиков сам будет рад, когда Христя сделается летчиком, что небо разориться не может, что все обойдется благополучно. Болгары слушали внимательно, но молчали и только пытливо посматривали на небо.

Небо попрежнему было густо синим. Только там, где проведена невидимая линия горизонта между синим небом и синим морем, возникали тонкие жемчужнопепельные облака.

Когда комсомольцы перешли через деревянный мостик и стали обходить вторую часть Коктебеля, над морем кучились как клочья ваты облака причудливых форм.

Через час, когда в Коктебеле решили, что этот сорванец Христя, наверное, влез уже в свою чортову машину, из-за разбойной головы великана-Карадага показалась зловещая туча. Сажа, синька и молоко перемешались, чтобы дать окраску и расцветку этому небесному чудовищу. Туча ползла сине-черным драконом — медленно, но неотвратимо.

Тогда по Коктебелю пошел в стоптанных тарликах Василь Иванчиков. В глазах его горел фанатический огонь. Болгары высыпали из хат и с боязливым уважением смотрели на старейшего.

— Я говорил Христе. Я еще раз говорил Христе: остановись. Он не остановился. Он в степи. Он влез в свою машину. Я чую, я вижу это…