Сергей Мстиславский - Крыша мира

— Не спрашиваете? Ты грезишь, кала-и-хумбец? Как спросить стародавнюю сказку?

Он выпрямился, порывистый и мрачный, смотря куда-то, мимо меня, остановившимся, завороженным взглядом.

— Но она жива, Пери Искандера! Я сказал: ей смерти не дано. Она и посейчас живет среди нас такой, какой знали ее наши деды и прадеды.

Сорок человек слушало сказку о Пери: никто не пошевелил головой… Но ведь все эти люди живут в Кала-и-Хумбе… Не за тысячу верст рассказывает о чудесах райского сада этот чернолицый — в Калаи-Хумбе самом, где каждый может взять за бороду лгуна…

Губы Джафара, побелевшие, шептали молитву: шелестели под дрожащими пальцами бусины четок. Гассан и Саллаэддин, как зачарованные, смотрели в огонь костра. Глубокая тишина лежала над скалой и долиной. И вдруг — из дальних низов ясный и чистый, как луч, — донесся голос… Высокий, нежный, женский…

Еле заметной дрожью — еще ниже склонились головы. Жутью дохнуло над недвижной толпой.

— Она откликается на сказку, таксыр, — хрипло сказал, вставая, рассказчик. — Доброй ночи — на нашей скале, фаранги!

Вернувшись в отведенный нам покой, мы долго молчали. Ночь, беззвездная, смотрела в черные пролеты раскрытых на обрыв, над пропастью, окон. Неотвязно стояла — заклятием сказки — непривычная, странная жуть. Чудилось — ползут снизу, от садов долины, душные ароматы сказочных цветов; чудилось — бьются о стены цитадели чьи-то черные крылья и — сквозь вой буревых плащей — звенит, звенит — неслыханный, как в сказке, — чистый и ясный голос…

Жорж, мрачный, шагал, путаясь шпорами, нервно встряхивая головой, словно отгоняя непривычные, противные ему мысли.

— Нелепость! А ведь они верят, в самом деле верят в нелепость эту — в бессмертную Пери Александра — все эти кала-и-хумбцы! Так верят, что от них и самому начинает чудиться невесть что. И воздух этот… Душно, дышать нечем. Слышишь, запах какой?.. Ну, ты-то чего молчишь?

Нестерпимо стало. Я глянул ему прямо в глаза:

— Я видел ее, Жорж.

Весь вздрогнув, он схватил меня за руку.

— Ты бредишь!

Глухим шорохом шаркнула по коврам распахнутая дверь: в комнату проскользнул Гассан.

— Таксы?! — начал он, потупясь. — Из города поднялся кала-и-хумбец. Он говорит, что должен сказать тебе слово еще в эту ночь.

— Зови.

Гассан подошел ближе.

— Будь осторожен, таксыр. Это заколдованная долина, таксыр… Ты слышишь: ночь полна шелестов и звуков, — а ты и я з н а е м, что кругом тишина.

От слов Гассана сразу спало очарование сказки. Я прислушался: стонет ветер в расселинах, бьет водою о камни Пяндж, внизу, под обрывом… Сколько раз слышали мы, в блужданиях по горам, эти звуки!

— Брось детские страхи, Гассан. Зови кала-и-хумбца.

Вошел горец: весь темный, волосатый, плечистый, в самотканой одежде; козьей шкурой, вверх шерстью, обвернуты кряжистые ноги.

— Таксыр…

— Какое слово принес ты мне, друг?

Он метнул взгляд на Жоржа.

— Говори, товарищ знает только русскую и фарсийскую речь.

Быстрым и гибким движением опустился горец на колени и, скрестив руки, коснулся головою земли.

— Ее слово — к тебе, Искандер: «Прежний ли ты? Потому что я — прежняя». Так она сказала.

Снова захватила, забаюкала, понесла куда-то — без мысли — волшебная, радужная сказка. Чужим показался мне собственный голос.

— Скажи ей: воистину, на скале — как прежде — Искатель!

Снова склонился в молчаливом поклоне туземец:

— Ты больше ничего не скажешь, таксыр?

Я покачал головой.

— Но ты будешь в своей пещере? Она сойдет к полуночи.

Близко, с откоса скалы, прогудел, разрывая воздух, рог.

— Двенадцатая стража! Воины сменяются у башни. Она уже в пещере, Искандер!

Он рванулся, безумным движением, невольно увлекая меня, к распахнутому окну, и наклонился. Припав рядом с ним на ковер, я подставил грудь подымавшемуся от Пянджа рокоту. Тьма непроглядная, — но далеко внизу, над самой водой, я заметил словно отблеск какого-то, от скал излученного, свечения…

— Она там, — шептал благоговейно и страстно кала-и-хумбец. — Ты видишь пасть пещеры, таксыр. Она уже там… Она знала, что ты придешь…

Я смотрел, не отрываясь. Свечение становилось явственнее. Казалось, на взмывы ревущей в пропасти реки ложатся розовые, словно заревые отсветы.

Когда я выпрямился — туземца уже не было в комнате. Жорж недвижно лежал на груде одеял и подушек. Спит или нет? Сколько прошло времени с той минуты, как я наклонился?