Норман Льюис - Вулканы над нами

— В чем дело? — спросил я.

Но и после того, как он справился с приступом кашля, я не понял его торопливого просительного бормотания.

— Это про кладбище, — сказал Игнасио, как видно, растерянный. — Они боятся, что мы разрушим кладбище. Они устроили его посреди плантации. Прямо не знаю, что делать.

Устройство кладбища было частью хитроумного плана Игнасио, но он не ожидал, что индейцы выберут для кладбища именно это место. Сейчас здесь стояли в несколько рядов кресты с латинскими надписями и возвышалась часовня, сооруженная из рифленого железа. Был и священник, специально приглашенный для заупокойных служб. На постройку часовни ушел годовой урожай кофе.

Появился священник- ладино , откормленный, темнокожий серафим; он подкатился к нам, словно под его длинным одеянием скрывались колесики. Он протянул Игнасио руку для лобызания, передо мной же склонился в легком реверансе. Я понял, что уже источаю флюиды богатства. Игнасио позже рассказал мне, что священник действовал с ним заодно, разжигая своими мессами культ мертвых. За священником появился капорале Санчес, укрощенный, молчаливый, с ввалившимися глазами, рабски покорный, совсем не похожий на того Санчеса, которого я помнил.

Игнасио весело болтал о всевозможных хозяйственных вопросах: о том, как мы будем восстанавливать плантацию, о расчистке земли, о посадке деревьев, о годах и десятилетиях, ожидающих нас впереди, но я не слушал его и думал о своем.

Я понял, что снова ищу утешения в самообмане. Вот я твержу себе, что у меня не хватит духу сжечь эти убогие хижины и прогнать индейцев прочь с земли, которую они засеяли и погубили. Что ждет меня, если я всерьез займусь своей финка? Мне придется вернуться к старой системе вербовки рабочих, а что это за система — хорошо известно: подкуп, мошенничество, замаскированное рабовладение. Можно, конечно, попытаться покончить с вербовкой и привлечь пеонов на плантацию, создав для них приличные условия существования и повысив их заработок. Ho, во-первых, индейцы почти равнодушны к жизненным благам и едва ли пойдут на эту приманку, во-вторых, мой дорогостоящий кофе не сможет конкурировать на рынке с кофе, выращенным в условиях полурабского труда.

Таковы были этические мотивы, которые я выдвигал, но не таились ли за ними более глубокие и личные соображения, в которых я пока что сам не решался себе признаться? Уж слишком рьяно я хватался за каждое новое препятствие. Наверно, если год за годом обнадеживаешь себя неправдой, то потом очень трудно снова стать честным с самим собой. Между тем истинное положение вещей нельзя больше скрывать. Финка снова моя, стоит только протянуть руку. А между тем она мне ненужна. Из этой утраченной финка я сотворил для себя сладостную легенду; с ней я связывал все свои суетные надежды и мечты; ею утешался при неудачах; это была великая трагедия моей жизни, позволявшая мне невозбранно хныкать сколько вздумается. И вдруг мой утешительный миф распался. Дольше держаться за него нельзя. Дело ясное. У меня нет тех качеств, которые нужны плантатору. У меня нет ни требуемого запаса жестокости, ни выдержки, ни характера. Мысль о том, чтобы остаться здесь на десять лет и ждать, пока будет подыматься молодая роща, повергала меня в отчаяние.

Я содрогнулся от ужаса. Да я и года не выдержу. Чтобы пускаться в подобные предприятия, человеку нужно располагать двумя дарами, которые я безвозвратно утратил: молодостью и надеждой. А сейчас, покачиваясь в седле, пересекая этот гигантский, безмолвный, пустынный амфитеатр, я чувствовал, что печаль, истинная душа этих мест, затаилась где-то вблизи и готова, подобно тигру, броситься мне на грудь.

Мы вернулись домой; слуги вывешивали старые выцветшие флаги; это означало, что фиеста неминуема. Знамена не существующих более держав свисали с мало гармонировавшего с ними фасада нашего дома, — государственные флаги Австро-Венгрии, Сербии, царской России, герцогства Савойского с полустертыми орлами и звездами. Перед домом, посреди бывшего теннисного корта, были установлены на козлах два стола, один для нас и для прислуги, которой всегда набиралось человек двадцать — тридцать; другой, символически поставленный ниже первого, — для индейцев, проживавших в поместье.

К столу подали дюжину индеек, зажаренных на вертеле, и мы поели на славу, запивая индеек домашним агуардьенте, чуть-чуть отдававшим, как всегда, черной патокой. Местные землевладельцы и их управляющие, — когда в отсутствие помещиков они оставались за хозяина, — любили щегольнуть щедрыми публичными пиршествами. Я сидел во главе первого стола, по правую руку от меня — священник, дон Анастасио, по левую — дон Игнасио. Дальше расположились домашние слуги, строго по ранжиру, а в самом конце стола теснилась мелкая челядь и приживалы. Женщины прислуживали пирующим, но сами за стол не садились. Индейцы, в согласии с обычаем, не должны были подходить к своему столу, пока хозяева не закончат трапезы. Агуардьенте скоро возымело свое действие. Приживалы в дальнем конце стола поднимались один за другим и произносили краткие речи, благодаря за угощение. Ко мне подводили мальчуганов в новеньких хлопчатобумажных костюмчиках, прямо из лавки дона Армандо; они кланялись мне и присягали в верности. Дон Игнасио где-то раздобыл гитару и с чувством спел о тщете любви. Священник- ладино принялся было рассказывать притчу о блудной сыне, относя ее, как видно, к индейцам, которые тем временем стали понемногу собираться, — и вдруг уснул, разинув рот и оскалив зубы. Полный месяц выплыл из-за горного хребта и осветил долину; под столом у наших ног начали резвиться светляки; с шипением взлетели в небо и рассыпались первые ракеты. Крупные празднества в поместьях требуют пышности. Только тогда владельцы финка чувствуют себя подлинными феодалами. Я вспомнил, что пять лет тому назад и я придавал этому какое-то значение. Теперь же, несмотря на ободряющее действие алкоголя, я был более смущен, нежели горд, своей ролью феодального властителя.