Михаил Демиденко - За Великой стеной

«Чайный домик» — тонкая штука. Хозяин этого «чайного домика» внешне придерживался добропорядочности. Девочки, одетые как гейши... Ну а если кто-то из них «заводил» дружка, это хозяина не касалось, хотя, конечно, он тоже имел долю с клиента. Его хитрость была шита белыми нитками, и ему приходилось «делать подарки» полиции, но не таких размеров, как если бы он открыл легальное заведение.

Ке сел на край кровати. При виде бутылки его начало мутить. Появилась старуха. Только теперь Ке увидел ее глаза — красные, навыкате — и поежился. Старуха заюлила, весь вид ее означал беззвучную мольбу.

— У тебя есть?.. — зло спросил Пройдоха у девушки, не называя то, что подразумевал.

— Ты о чем?

— Ты знаешь, о чем.

— Дай немножко... Дай! — застонала старуха. — Я тебя три дня ждала. Пожалей меня...

— Уходи! — Дин вынула из кармана черный шарик, завернутый в салфетку, протянула старухе.

— Спасибо!

— Иди.

Старуха выскользнула из комнаты. Ке слышал, как она уселась у перил веранды. Было до боли ясно, что она делала: достала прокуренную трубку с плоской круглой чашечкой, приспособила черный шарик. Она курила самый дешевый опиум — сырец.

— И ты тоже куришь? — спросил Пройдоха.

— Нет!

— Зачем носишь?

— Что же делать? Я живу в ее комнате... Она хозяйка этажа.

— Одна? Целого этажа?

— Да. Она ростовщик. Она держит все в руках.

— Так пусть сама и покупает...

— У нее два порока — опиум и жадность, — сказала Дин. — Жадность пока побеждает.

— Но это будет длиться недолго.

— Все ждут... когда она сломается.

— Вы нарочно ее приучили?

— Мы по очереди покупаем «Три девятки».

— Дорого.

— И все же покупаем. Даже самые бедные...

Она замолчала, опустив голову. Потом попросила:

— Не спрашивай больше... Отвернись, — попросила она.

Ке отвернулся. Он видел тень на стене, видел, как девушка разделась, увидел очертания ее фигуры на стене. Он не испытывал к девушке ни ненависти, ни чувственности, ему было чуть-чуть жалко ее, но больше всего жалко себя. И еще он испытывал чудовищное равнодушие к происходящему.

Девушка деловито, точно мыла посуду, готовила постель. Ее равнодушие и деловитость пугали Ке. Точно так же она отдала опиум медленно умирающей старухе.

Дин опять вышла. Он слышал, как она пошла по веранде.

— Я тебе воду подогрела, — донесся голос старухи, голос уже не дрожал, он приобрел звонкость.

Ке слышал, как люди ворочались внизу, за стенками, наверху. Барак спал тяжело, беспокойно. Запах нищеты полз из всех щелей.

Ке сунул руку за пазуху, ухватил щепотку долларов, положил на столик перед трельяжем, придавил сверху флакончиком дешевых духов и выскользнул на веранду.

Взяв ненавистные ботинки, он спустился по предательской лестнице и побежал, сбивая пальцы на ногах в кровь об острые камни. Он бежал и знал, что если остановится, то вернется и подожжет барак.

Над головой Пройдохи чернела бездна, усыпанная звездами, как гигантская песчаная отмель морскими ежами. Хлынул ливень. Ке промок как губка, но шел, не прячась под козырьками крыш. Он шел к Томасу, гуркху, бывшему солдату английской армии. Гуркхи — жители гималайских гор. Издавна молодые горцы спускались в долину в поисках счастья и наподобие шотландцев нанимались в иноземную армию. Томас забыл родные горы, родители его давно умерли, и ничто не связывало его с туманным прошлым, называемым юностью. Он дослужился до чина капрала. Воевал в Бирме, Сингапуре, побывал в плену у японцев... Потом его освободили, и он очутился в Новой Зеландии, где влюбился в маорийку. Любовь гуркху досталась бурная и горькая. Затем он долго колесил по белому свету, пока не осел, как ил, в Гонконге. Томас был ночным сторожем индийской обувной фирмы с чехословацким названием «Батя». Носил чалму, как праведный индуист, но не верил ни в бога, ни в черта, а тем более в пророков, которые, по сути дела, ханжи.

Томас иногда пускал Ке спать в каморку у входа в забаррикадированную на ночь обувную фирму не без расчета — вдвоем и безопаснее и веселее: гуркх в старости стал не в меру болтливым.

Пройдоха умел слушать и делать вид, что верит услышанному.

Однако на этот раз до Томаса Ке не дошел — на перекрестке угодил в облаву. Полицейские в черных непромокаемых плащах скрутили ему руки, привычно обыскали, извлекли пистолет. Потом его добросовестно избили и бросили в камеру, набитую людьми, как барак, в котором жила Дин.