Петр Сергеев - Когда открываются тайны (Дзержинцы)

— Нет паровоза! — ответил ему Бородин чужой фразой, мельком слышанной им на перроне от коменданта, который отгонял каких-то женщин от теплушек.

— А маневровый?! — не унимался молодой красноармеец. Брови у него были белесые, жидкие, и от этого все лицо казалось еще моложе.

В этот самый миг, словно дразня пассажиров, у низких окон вокзала зашипела паром маневровая «кукушка», издевательски звонко прокричав девять раз подряд.

— Айда к начальству! Даешь маневровый! — загалдели пассажиры и во главе с белобрысым бойцом пошли через зал. Бородин невольно вспомнил свой многодневный путь от Москвы до Черного моря. Всюду он видел такие же вокзалы, таких же обездоленных людей, передвигающихся с одного места на другое. Вся страна была сдвинута с места вихрем революции.

Сергей Петрович пожалел в этот момент, что выделяется своей внешностью из серой многоликой массы. Хотелось затеряться в толпе, посмотреть, послушать, о чем говорят здесь люди.

Постояв немного у карты военных действий с замерзшими флажками на Перекопе, Бородин пристроился к выходившим на перрон людям, среди которых мелькала буденовка синеглазого красноармейца.

Порыв морозного ветра загрохотал листами фанеры, заменявшими станционные окна. В такт им трепетало над входом, грозя сорваться с места и улететь, красное полотнище с надписью: «Разруха страшнее Врангеля».

Кабинет начальника станции размещался с другой стороны здания. Люди, ввалившиеся сюда, выкрикивали свои требования. Начальник станции, тучный человек в железнодорожной форме, устало и скорбно, в который уже раз, разъяснял, что маневровый паровоз прошел в депо.

— Все, что зависит от нас, сделаем, — сказал протискивающийся сквозь толпу комендант и добавил громче:

— За ночь уедете все.

Толпа одобрительно загудела.

В противоположность начальнику станции, комендант был высок ростом, костляв, чисто выбритое лицо подчеркивало почти болезненную худобу лица. Под левым глазом часто дергалась жилка — от переутомления, слабости, бессонницы. Но голос его гремел молодо, уверенно. Этому голосу хотелось верить.

— За ночь все уедете! — повторил комендант.

Слова прозвучали успокоительно. Но невесть откуда появившаяся рядом с Бородиным женщина сказала требовательно:

— Печку растопить бы... Пеленки негде просушить, да и портянки солдату погреть следовает?!

— Нету дров, мамаша! — отозвался комендант.

— Я тебе не мамаша, а жена красноармейца, — обиделась женщина, поправив свесившуюся на лицо прядь волос. Она была и впрямь совсем молода. Комендант виновато отвел глаза в сторону и, немного поразмыслив, сказал:

— Могу выдать шпалу, но топить будете сами...

Не прошло и получаса, как в зале, где размещались командировочные, больные и раненые красноармейцы, загудела «буржуйка». Дверь распахнули, чтобы тепло шло по всему коридору, где вповалку, прислонившись друг к другу, размещались гражданские.

У печи проворно хлопотал широкоплечий подросток в рабочей спецовке. Единственным инструментом его был чуть искривленный ломик, которым паренёк дробил шпалу и «шуровал» в печи. Парня звали Грицюком — так обращался к нему раненый боец. Он приблизился к печи с котелком и поставил его через чье-то плечо на раскрасневшуюся «буржуйку». Из коридора время от времени слышался плач детей и монотонное: «Мама, есть хочу...»

Боец сорвал с головы буденовку, взял ее в зубы и пополз на коленях в самую гущу солдатских тел. Он вернулся к печке с полной шапкой черных сухарей и хлебных крошек от голодного красноармейского пайка.

— Грицюк, засыпь в котелок, — обратился он к парню, хлопотавшему у печки.

Голодных ребят накормили кашей из хлебных крошек, и они умолкли. Сергей Петрович прислонился к притолоке полураскрытых дверей. Внимание его все больше привлекал Грицюк. Парень сновал там и сям: кому-то подтащил узел, кому-то помог перемотать бинт. Вот буденовка его уже мелькнула в середине зала, где стоял небольшой столик, застланный кумачом. Рядом, облокотившись на конец стола, сидел рослый красноармеец с забинтованной головой. На его коленях покоилась гармонь.

— Тульского происхождения? — спросил подошедший Грицюк, ласково тронув уголок гармоники.

— Мы оба из тех краев, только вот хозяин заслаб от пули.

Красноармеец вздохнул и любовно провел темной от грязи рукой по цветастым планкам с белыми перламутровыми пуговицами. Грицюк заметил, что на гармонике были такие же потертые ремни, как и на винтовке: «Видать, боевая!»