Александр Кикнадзе: Кто там стучится в дверь?

— Что же прикажете мне делать? Возвращаться назад не солоно хлебавши?

— Зачем возвращаться? Милости просим, поживите у нас солоно хлебавши. Посмотрите, как живем, похожи на буржуев или нет.

— Согласен, — неожиданно для себя ответил Песковский.

Весть о приезде уполномоченного уже следующим утром облетела главную, в четыре версты, улицу Согласия, тянувшуюся через всю колонию. В середине «проспекта», выложенного булыжником, были мэрия, почта, два магазина, один из которых в ожидании лучших времен стоял с заколоченными ставнями, школа и фельдшерский пункт, а также дома наиболее уважаемых граждан, в том числе и Альберта Александровича Грюнфельда.

И на самом «проспекте» и по сторонам его весть была воспринята философски, без паники: события последних лет научили колонистов противостоять превратностям судьбы, выработали спокойствие и терпение. Были среди этих событий и такие, которые надолго остались в памяти.

В конце 1914 года, вскоре после того как на стороне Тройственного Союза вступила в войну Турция, в колонию нагрянула жандармерия — конный взвод, оцепивший почту и примыкающий к ней дом Пауля Карловича, тихого, незаметного, обремененного не по-немецки большой семьей телеграфиста. Когда его выводили, причитала вся семья, а соседи спрашивали друг друга: что такое могло случиться с этим тишайшим Паулем Карловичем? Недоразумение какое-то, всем кругом шпионы мерещатся, нашли кого заподозрить. Однако вскоре жандармы выволокли на улицу отчаянно кричавшего и жестикулировавшего незнакомца, который клялся в невиновности и, возводя руки к небу, призывал в свидетели аллаха. Это был турецкий шпион, собиравший сведения о передвижениях войск по Закавказской дороге и имевший план мостов и тоннелей, которые следовало подорвать, когда турецкая армия приблизится к этим местам. Пауля Карловича упекли в Сибирь, с тех пор и поселился в колонии жандармский вахмистр Илья Петрович Рипа, призванный наблюдать за порядком и извещать начальство о всяких подозрительных визитерах.

Службу свою вахмистр нес исправно, за что дважды поощрялся начальством. Одну награду — пятьдесят рублей — получил, а вторую — медаль за усердие — получить не успел по причине перемены власти.

После Октябрьской революции Рипа по инерции проработал еще месяца три, а потом, на удивление себе и другим, без какой-либо натуги переквалифицировался в сторожа пришкольного участка и начал ждать. Думал Рипа, что сама собой заглохла его привычка все видеть, все знать и вовремя рапортовать. Но, узнав о приезде в колонию уполномоченного из Баку, он бессонно провел ночь и прикидывал, как бы лучше поступить, ибо понимал, что запасы его наблюдений позволяли рассчитывать на должность куда более заметную, чем та, которую он занимал. Нет, он не скроет, что был в жандармах, но и совсем уж того не скроет, что со старым — привычками, взглядами, друзьями, — всем, что об этом старом напоминало, рвет окончательно (само собой, если такая надобность приспеет). Он-то прекрасно знает, у кого сколько зерна. Вот если бы можно было известить об этом комиссара, если бы можно было известить так, чтобы никто не догадался... выделят, поощрят, может быть, должность дадут... Мечты уносили Рипу далеко от скромной мазанки, поставленной посреди школьного сада.

Утром Илья Петрович тщательно побрился, взял для придания устойчивости самому себе и своим мыслям палку, самолично вырезанную из карагача, и неторопливо зашагал к дому Грюнфельда. Встретив Альберта Александровича, степенно поздоровался и сказал, что, прослышав о госте по фамилии Песковский, хотел бы побеседовать с ним, ибо водился у него в Нижнем Новгороде знакомый, носивший эту фамилию. Интересно бы узнать, не родственник ли он, случаем, того Песковского.

Тут на крыльцо вышел Арсений Павлович, и хозяину дома не оставалось ничего другого, как представить ему Илью Петровича, успев, однако, негромко упомянуть о прошлой профессии сторожа. Староста предусмотрительно повел Песковского и Рипу в столовую, рядом с которой за тонкой ширмой-стеной лежала его дочь Марта, несколько дней назад подвернувшая в коровнике ногу. Заглянув на минуту к дочери, Грюнфельд взглядом показал на стену: слушай, мол, и запоминай.

Это был неприятный, унизительный приказ, но это был приказ отца. Не ведая, не догадываясь, о чем пойдет разговор, но по суровому жесту отца чувствуя, что говорить будут о чем-то важном, Марта отложила книгу и превратилась в слух.