Евгений Березиков - Я сделал выбор (Записки курсанта школы милиции)

Глядя на этот домик, хотелось спросить: «Зачем он здесь? Что общего между музеем, где собраны обрезы, кастеты, замысловатые замки вскрытых сейфов, и этой мазанкой?»

Но макет мазанки попал сюда не случайно. Он был копией домика, стоявшего когда-то на одной из улочек Ташкента.

В этом глинобитном домике было совершено чудовищное преступление — в одну ночь убито четыре человека. Погибла сразу вся семья Ваниных: муж, жена, ребенок, старуха-мать. На разрезе макета показаны комнаты и кровати с кровавыми лужами.

Преступник скрылся, не оставив никакого следа, разве что семь гильз от пистолета ТТ, которые он разрядил, совершив свое бесчеловечное преступление. Поиски преступника усугубились тем, что в течение трех дней никто не знал о трагедии семьи Ваниных. Пришедшая к ним за солью соседка, не достучавшись, позвала людей, и те, взломав дверь, обнаружили мертвой всю семью. Приехавшим по вызову оперработникам никто не смог ничего рассказать. Семья как семья. Сам Петр Ванин — майор пограничной службы, за неделю до гибели приехал в отпуск с пограничной заставы. Жена с матерью и ребенком жили здесь. Жили мирно, ни с кем не ссорились, посторонних людей у них никто не видел.

... Никаких следов борьбы, четыре трупа и семь гильз — вот и все, что записано в протоколе осмотра места происшествия. Такое доселе невиданное преступление заставило ужаснуться даже видавших виды работников уголовного розыска.

Розыскная собака за давностью времени не взяла след. Оставалось лишь одно: все те же семь пустых, закопченных пороховыми газами гильз от пистолета ТТ. Начались поиски. Длительное время они были безуспешными. Казалось, что тайна совершенно канула в Лету и разрешить ее уже невозможно никакими путями.

Какие только не строились на этот счет версии. Комитет государственной безопасности отрабатывал версию убийства Ванина диверсантами. Милиция — грабителями. Но развязка была неожиданной и поразила всех не менее, чем само преступление.

Я поведал своим спутникам эту историю, такой, какой ее слышал сам от работников милиции.

Я рассказывал, а на меня со стендов с укоризной смотрели лица-маски. Они как бы упрекали меня: «Зачем ты этим молодым людям, почти еще детям, рассказываешь эту грустную историю всей глубины человеческого падения?». И, действительно, зачем я это сделал? Ребята стояли понурые. И молча, не отрываясь, смотрели на макет мазанки.

Ребята выходили из музея задумчивыми, даже несколько подавленными, и мне стало как-то неловко. Приглашая их в музей, я хотел отблагодарить их за доброе дело, доставить удовольствие. Но мир преступности и его экспонаты — это безрадостное зрелище.

Этот вечер для нас был необычным. Во дворе у подъезда горели лампы дневного света, отнимая у темноты серые стены нашего здания. В этот момент оно казалось величавым дворцом, глядящим на мир десятками бездонных, залитых ярким электрическим светом окон. В парадном убранстве актовый зал. В коридоре царит оживление. У всех улыбки. На мундирах, переливаясь, горят начищенные до блеска пуговицы. То тут, то там мимо синих мундиров стайками проплывают девчата, внося какое-то особое оживление в строгую курсантскую жизнь.

Борис сдержал свое слово, пришел на наш вечер с группой студентов консерватории. Я их встретил около проходной. Здесь были виолончель и контрабас, альт и десятка полтора скрипок — в общем, целый симфонический оркестр, то, о чем просил Мирный. Увидев нас, он как-то недоверчиво посмотрел на моих спутников, притихших в необычной обстановке. Но вся эта неловкость исчезла сразу же, когда в зале полилась, как тонкая серебристая струйка воды, музыка. Мгновенье, другое — и эта струйка, уже нарастая, превратилась в горный поток, весь в белых водяных брызгах, бьющийся и ревущий среди скал. Но вот последний раз взмахнул волшебной палочкой дирижер — и нет уже водопада. Грянул гром аплодисментов.

Я сидел, и все во мне пело, ничего в этот момент для меня не существовало, была только музыка и ее прекрасный мир. «Как хорошо жить на свете, — думал я, — как хорошо, что есть музыка, этот изумительный эликсир жизни, созданный чувствами и умом человека».

В зале полумрак. Тишина. Со сцены снова льется музыка. Одно произведение сменяет другое.

— Чайковский. Пятая симфония, — раздается громкий голос ведущего. Затем на сцену выходит Борис, — затянутый во фрак, он кажется еще стройнее, — и мягким приятным голосом поясняет, как рождалось это произведение, говорит о чудесной музыке Чайковского.