Николай Агаянц - Поединок. Выпуск 2

Сколько уже взрывных речей я наслушался в особняках вроде этого! При мне говорили откровенно: срабатывали рекомендательные письма Джеймса Драйвуда, к которому, как я заметил, его чилийские друзья относились с превеликим почтением. В разговорах порой касались и плана «Зет», но, как я ни бился, ничего конкретного о заговоре красных узнать не мог.

Вытянуть что-либо у левых тоже не удавалось. Дружеских связей в их среде у меня не было.

Завязать полезные знакомства помог случай. И снова связанный с Леспер-Медоком. Жак, осевший в Сантьяго после мартовских выборов — по заданию своей редакции он раскручивал сенсационную историю о том, что будто высоко в Андах, в «специальных лагерях», квебекские сепаратисты проходят боевую выучку, — так вот неуемный Жак (без Люси он словно с цепи сорвался) снял бунгало на берегу океана — для шумных попоек. Он много раз звал меня «провести вечерок на живописном мысу Топокальма». Все было недосуг. Наконец, я выбрался туда — и не пожалел.

Компания у Леспер-Медока собралась, как всегда, пестрая, гомонливая. Человек двадцать.

Немытые, хипповатые юнцы и девицы. В основном мировцы.

Долговязый нескладный Марк Шефнер (из журнала «Мансли ревью») ссутулился над изящной длинноногой брюнеткой в простеньком платьице, которая слушала его с терпеливой отчужденностью.

На нее нельзя было не обратить внимание — до такой степени эта строгая молодая женщина не вписывалась в незатейливый калейдоскоп расхристанных гостей Леспер-Медока. Высокий чистый лоб, смелый разлет бровей над задумчиво-ироничными зелеными глазами, правильной формы чуть вздернутый нос, по-детски пухлые неподкрашенные губы, шелковистая нежность загара. Я прислушался к их разговору.

— Традиционные левые силы не способны ответить на вызов реакции, — безапелляционно вещал Шефнер.

— Под традиционными левыми ты, конечно, подразумеваешь нас — коммунистов?

— И вас, и социалистов тоже. Только МИР несет в себе подлинный заряд революционности. И с реформистами ему не по пути.

— Ты прав, Марк, — поддержал я американца. Тот был слегка ошарашен. И фамильярностью (мы ведь едва знакомы), и неожиданной радикальностью респектабельного буржуазного журналиста.

Но я не дал ему опомниться:

— Старик! Представь меня нашей очаровательной оппонентке.

— Глория Рамирес.

— Очень приятно, сеньорита. Фрэнсис О’Тул. (Сухость ее тона меня нимало не обескуражила.) Позвольте заметить: старомодность во взглядах в ваши лета алогична, противоестественна (я сознательно эпатировал девушку) и не идет к прекрасным глазам. У меня в отеле, между прочим, завалялась последняя книжка Маркузе. Хотите, дам почитать?

Терпение девушки иссякло:

— Здесь собрались, как я погляжу, единомышленники. Вы без меня прекрасно обойдетесь, господа.

Глория ушла в сад.

С полчаса я толкался в толпе леваков, разгоряченных смелостью собственных суждений и дефицитным американским виски. Усердно поддакивал самым абсурдным высказываниям. Раздавал направо и налево визитные карточки. Записывал телефоны новых друзей, уславливался о встречах. Порой я ловил на себе внимательный взгляд-Жака. Наконец он не вытерпел:

— Работаешь, Счастливчик? — и понимающе подмигнул.

Баста! На сегодня хватит! Я вышел из бунгало к своей машине. В небе горели крупные, как на рождественской елке, звезды, увенчанные Южным Крестом, С океана докатывался глухой рокот прибоя. Пряно пахли араукарии.

— Простите, О’Тул, вы не в Сантьяго? — Я узнал голос Глории. Она появилась из темноты сада.

— Да, сеньорита.

— Я с вами, если не возражаете.

— Ну что вы, сеньорита. Почту за счастье.

Я включил зажигание, дал полный газ и рывком вывел юркую «тойоту» на дорогу. Коснувшись сухого асфальта, колеса несколько раз провернулись с резким визгом (Кэт в таких случаях обычно ворчала: «Дожил до седых волос в бороде, а все ведешь себя, как мальчишка»). Долго ехали молча. Молча проскочили мост через реку Рапель. Компаньера Рамирес не выказывала никакого желания общаться с нахрапистым и развязным иностранцем, кокетливо щеголяющим левой фразой. Мне стало совестно:

— Я должен извиниться, Глория, за свое фиглярство. Сам не знаю, что вдруг на меня нашло.

Пролетарская мадонна милостиво улыбнулась и попросила сигарету. Это уже было похоже на перемирие, хоть и вооруженное. Я попытался расшевелить ее. Заговорил о Канаде. О скованных льдами зимних озерах, о белом безмолвии Арктики, о неоглядных прериях и непроходимых лесах, об огненных всполохах кленов «индейского лета». О печальной участи загнанных в резервации потомков Монтигомо Ястребиного Когтя.