Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Говорили они о войне. Весной 1749 года по бескрайним просторам Америки поползли слухи о занимающемся пожаре, которому вскоре было суждено превратить восточную часть континента в бурлящий котел ненависти и смерти.

Пока король Англии Георг II и король Франции Людовик XV после заключения мира в Экс-ла-Шапель пытались уверить друг друга во взаимных дружеских чувствах, пока Франция, потеряв цвет своих армий на полях сражений Европы, задыхалась от истощения, а вооруженные силы Англии сократились до восемнадцати тысяч на суше и семнадцати на море, обширные колонии обеих стран собственными силами последовательно, упорно и с самыми кровожадными намерениями надвигались друг на друга. Пока две величайшие монархии Европы пытались скрыть свою слабость под маской хитроумной политики и фальшивого блеска придворных оргий, превративших их столицы в пышные ярмарки мотовства и чувственности, в Америке колонии-соперницы в совершенстве постигли науку недоверия и ненависти и жили предвкушением дня расправы и мести.

Сцена для разыгрывания самого кровавого и живописного эпизода в истории Америки была готова. К югу от Ришелье располагались злейшие враги всех белых — воины шести союзных племен, к северу, занимая восток и запад Канад 9, были разбросаны сорок племен, соблюдавших лояльность по отношению к Новой Франции. По одну сторону от этих диких вассалов расположились миллион сто тысяч английских колонистов, державших в своих руках побережье от Мэйна до Джорджии, по другую — менее восемнадцати тысяч душ, включая женщин и детей, которым приходилось удерживать бескрайние территории Новой Франции от Канад до Мексиканского залива и от Аллеган до Скалистых гор.

Пространные излияния Хепсибы о тревожном и опасном неравенстве сил и о бесчисленных бедствиях, которые, но его клятвенным уверениям, вскоре обрушатся на земли в районе озера Шамплен и реки Ришелье, не произвели ни малейшего впечатления на Анри Булэна.

— Пусть война. От судьбы не уйдешь. Сердце Новой Франции бьется за непроницаемой стеной из скал и лесов; под их надежной защитой восемнадцать тысяч наших устоят против миллиона англичан, если те нападут. Но зачем говорить о войне, брат, когда вокруг нас мир, красота, изобилие — живи да радуйся. Пусть короли дерутся или забавляются, как им угодно, я же, коли дело дойдет до драки, буду другом для обеих сторон и не присоединюсь ни к той, ни к другой. Что бы ни привело к ссоре, я бы не мог сражаться с людьми одной крови с моей Катериной, да и она не стала бы настраивать меня против моих. Так зачем же нам уезжать? Место здесь замечательное. Это — нейтральная территория, мы тоже нейтральны, значит, нам и жить здесь. Под нашей крышей вкушали пищу онейды и могавки, гуроны и алгонкины, а если такие смертельные враги встречаются на общей территории, то чего же нам бояться?

Катерина с нескрываемой гордостью слушала мужа.

— Анри любит индейцев, и я тоже полюбила их. Все они наши друзья.

— Друзья! — фыркнул Хепсиба. — Только ради Катерины и Джимса я называю тебя глупцом, Анри. Отвези их хотя бы на Святого Лаврентия или поезжай с ними на юг, в родные места Катерины. Ради Бога, сделай то или другое, иначе настанет день, когда сам Христос не спасет вас. — Голос Хепсибы прервался от волнения.

— Да не будет никакой войны, — упрямо настаивал Анри. — Сражения в Европе полностью обескровили и Англию, и Францию, и — даю голову на отсечение — на нашем веку никто не нарушит мирный договор, подписанный не далее как в прошлом октябре. Ведь Ганноверу и Австрии тоже досталось немало, и они, почитай, все равно что мертвый на погосте.

— Правильно, — кивнула Катерина, слегка задрожав. — Думаю, с войной покончено на долгие годы.

Хепсиба надул щеки и громко фукнул. С годами он не отучился от детской гримасы, которая значила, что он окончательно потерял терпение. Катерина помнила об этом и улыбнулась.

— Блаженны простодушные, — огрызнулся брат. — Говорю вам: и Георг, и Людовик будут преспокойно наблюдать за этой войной, пока каждая миля между нашими Колониями и вашим Квебеком не покраснеет от крови и огня 10. Господи помилуй, да война уже началась. Повсюду на границах французские и английские торговцы затевают драки, а индейцы, нанятые каждой из сторон, добывают скальпы противников. Даже белые вступили в эту миленькую игру. Массачусетс снарядил Лоуэлла и пятьдесят его молодцов на охоту за головами индейцев и французов — все равно за чьими, хотя в приказе говорится только о краснокожих! — с оплатой по пятьдесят шиллингов в день плюс награда за каждый скальп. В Нью-Йорке сэр Уильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы; а французы — и ты, Анри, знаешь об этом! — платят по сто крон за скальп — как красный, так и белый. Волосы — вот чем индейцы теперь торгуют вместо меха: на них и цены выше, и спрос надежней, а наши любезные соплеменники — и французы, и англичане — что ни день, все больше из кожи вон лезут и с помощью виски, денег и ружей превращают индейцев в сущих дьяволов. А вы сидите здесь, как парочка глупых голубков в гнезде, да еще с птенцом: скальпы ваши тянут по пятьдесят фунтов каждый, окна распахнуты, двери без засовов, рассудок на прогулке, а тем временем за холмом, всего в нескольких милях отсюда, этот самый Тонтер, ваш сосед, пробивает бойницы в своих домах, учит фермеров стрелять из ружей, загораживает окна, навешивает дубовые двери и превращает молельню в форт. Он-то знает, что ему грозит с земли могавков, и готовится изо всех сил.