Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Через час, отправляясь спать в свою каморку на чердаке, Джимс думал вовсе не о пистолете и меткой стрельбе, а о красном бархате, который, прежде чем задуть свечу и лечь в постель, он положил рядом с подушкой. Теперь сердце его билось не так быстро, как когда он сидел за столом с родителями и дядей, но возбуждение только возросло.

Гром отгремел, всполохи молний погасли, и вкрадчивый весенний дождь в нескольких футах над его головой барабанил по крыше, заглушая своим наводящим дремоту музыкальным ритмом голоса из комнаты с очагом. Джимс слышал, как вода сотнями торопливых ручейков и струек сбегала по крыше, улавливал ее певучее журчание и приглушенный, протяжно-непрерывный всплеск, когда, стекая по выложенному корой каштана желобу, она падала в деревянную бочку.

Джимс любил музыку падающей воды. Она успокаивала, утешала, будила мечты. Он любил лесные ручьи во время весеннего таяния снегов, любил темные потаенные родники, украдкой вьющиеся летом в прохладной тени; любил речные потоки, озера и даже спокойные, неподвижные пруды, в августе подернутые зеленой «лягушачьей пеной». Но больше всего любил он дождь. И сейчас, прислушиваясь к дружелюбному постукиванию над головой и положив руку на подарок для Туанетты, Джимс чувствовал, что мир, рухнувший для него днем, вновь обретает целостность и прочность. Наконец-то он стал обладателем подарка, о котором так мечтал, хотя и не мог четко определить его образ. Цветы, перья, орехи, плитки кленового сахара не шли ни в какое сравнение с одним-единственным квадратным дюймом этой красоты. Красный бархат был прекраснее всего, что Джимс когда-либо видел на Антуанетте. Душу мальчика переполняло торжество. Он лежал во тьме с широко раскрытыми глазами, и сон бежал от него.

На следующий день была назначена распродажа у Люссана — богатого фермера, жившего на границе соседних владений милях в десяти от Булэнов. Люссан возвращался в свой старый дом вблизи острова Орлеан, в страну, которая была ему милее Ришелье, и потому избавлялся от большей части своего добра. Продавал он и плуг с железным лемехом, сорокагаллонный котел для варки мыла и ткацкий станок, которые интересовали отца Джимса, и тот собирался рано утром, прихватив с собой вола, отправиться на распродажу. Джимс слышал, что Тонтер намерен купить трех рабов Люссана — мать, отца и дочь — и что девушка предназначается для Туанетты. Значит, Туанетта тоже приедет на распродажу вместе с отцом. Итак, он возьмет драгоценный сверток к Люссану и там найдет случай передать его девочке.

Если Поль Таш тоже пожалует туда, то пусть он только посмеет снова задирать перед ним нос, двусмысленно хихикать, говорить сквозь зубы… пусть только попробует съязвить по поводу его подарка Туанетте…

Далеко на западе вновь прогремел гром. Возвещая приближение грозы, с шумом налетел порыв ветра, и небо снова разверзлось потоками дождя. Узкие окна спальни прорезала яркая вспышка, и крыша словно прогнулась и застонала под внезапно обрушившимся на нее ливнем. Джимс сражался в унисон с силами природы. Ярость его не уступала разыгравшимся стихиям. Он уже сбил врага с ног и окунал его голову в жидкую, липкую грязь. Он бил его по лицу, по глазам, рвал его щегольской костюм, выдирал волосы. А Мария-Антуанетта смотрела… смотрела… Ее огромные глаза сияли, как звезды. Держа в руках красный бархат, она смотрела на Джимса, смотрела, как он душит, пинает ногами, колотит Поля Таша.

Неистовство грома, ветра и ливня — причуда проказницы-весны — промчалось так же быстро, как и налетело, но задыхающийся Джимс все еще метался на кровати. В эти минуты он воспарил к недосягаемым высотам и с суровой решимостью окончательно утвердился в плане действий на следующий день.

Сперва он поднесет свой дар Туанетте.

Затем он сделает то, что советовал ему дядя Хеп. Он проучит Поля Таша.

Анри, Катерина и Хепсиба Адаме допоздна засиделись на кухне. Хепсиба явился в дом сестры с твердо обдуманной целью. Если бы к концу их затянувшегося разговора Джимс прокрался вниз по лестнице, то обнаружил бы, что радость, царившую вначале, сменила напряженная, почти трагическая серьезность. Лицо странствующего торговца посуровело, а лицо Катерины при свете свечей было бледно, как у монахини. Богатые подарки блудного брата горой лежали на столе, но по глазам Катерины было заметно, что ее занимает нечто гораздо более важное и значительное. Анри Булэн по-прежнему был сама радость и добродушие, нерушимое спокойствие веры и убежденности, поколебать которые не могли самые мрачные картины, нарисованные Хепсибой.