Алексей Сережкин - Ученик

Один из них встал и лениво подошел к нему. Он был на голову выше, в правой руке у него была зажата сигарета, а в левой он держал велосипедную цепь, которой похлопывал себя по ноге.

— Кого знаешь? — последовал стандартный вопрос. Этот вопрос всегда был частью ритуала и ему доводилось слышать этот вопрос множество раз. Он подозревал, что если он хоть однажды перечислит все известные ему дворовые клички школьных хулиганов, а также их друзей, ушедших после окончания 8-го класса в ПТУ и техникумы, его может быть и не тронут. Но он боялся. Он не знал, как нужно отвечать и подозревал, что если кто-то из названных им персонажей узнает о такого рода ссылках, то последствия могут оказаться еще хуже.

Поэтому он молчал, тоскливо поглядывая в сторону дома, и коря себя за то, что не переложил драгоценный рубль из потного кулака в носок. Может быть, в сандалете его бы не нашли?

Велосипедная цепь в руках подошедшего к нему приковала его внимание. Она свивалась в отблескивающие на солнце, проникавшем в тенистую часть сада, кольца и плавно и методично с нежным перезвоном ударялась о ногу ожидавшего его ответа лидера остановившей его троицы.

— Что молчишь? — загоготал парень, которого поддержали двое его приятелей.

Он молчал. Он не знал, что говорить и боялся посмотреть в глаза вопрошавшему. Как загипнотизированный он уставился на велосипедную цепь, и ее ленивые скручивания и раскручивания свидетельствовали о заключавшихся в этих звеньях скрытой силе. На кисти, небрежно державшей цепь, в углублении между большим и указательным пальцем была стандартная наколка — изображение цифры пять на игральной кости — квадрат из четырех точек и пятая в центре. Он не знал, что изображает этот символ, но слышал о том, что его накалывают те, кто были в детских колониях. И в его классе многие рисовали эти точки с помощью шариковой ручки.

Сейчас, когда он уставился на них, ему хотелось стать маленьким и незаметным, к горлу подступил комок, но он знал, что стоит сейчас заплакать, и будет только хуже, поэтому он стоял и молчал, отгоняя мысли о бабушке, ожидающей хлеб, о таком надежном доме, о любимых книгах. Все написанное в них ничего не значило здесь и сейчас.

И эти мысли только делали все намного хуже, потому что ему было сложней и сложней сопротивляться искушению разреветься и униженно просить отпустить его.

— Деньги давай, — последовало неизбежное и неотвратимое продолжение, и он понял, что полная коллекция олимпийских рублей у него просуществовала недолго.

Он опять представил, как он раскладывает все шесть кругляшей рядом на ковре, подумал о том, как это было бы здорово и интересно — рассматривать их все вместе, и, под влиянием какого-то необъяснимого момента, преследуемый пульсирующим стуком в ушах, вдруг поднял голову и посмотрел парню с цепью прямо в глаза.

— Не дам.

Ему показалось, что он произнес это громко и отчетливо, со стороны наверное, это звучало лепетом ребенка, выронившего изо рта соску, но он не услышал своих слов. Почему-то он подумал, что вообще ничего не сказал, но по реакции двух остальных, удивленно привставших со скамейки, и первого — с цепью — растянувшего губы в тупой улыбке, он понял, что все-таки произнес эти слова. Произнес вслух и произнес громко.

— Оборзел, сука? — услышал он и практически сразу ощутил резкую боль в ноге, по которой пришелся удар цепью и, перестав от боли соображать, сжал рубль в кулаке так, что почувствовал, как его грани больно врезались в ладонь, и ударил со всей силы в пляшущее перед глазами размытое пятно — ненавистное лицо носителя цепи. Он даже не понял, попал он или не попал.

Это было уже неважно, потому что в следующее мгновение мир у него в голове раскололся от такой боли, которую он никогда раньше не ощущал. Даже тогда, когда он свалился во втором классе с забора и сломал руку, боль была менее сильной. Окружающий мир закрутился у него перед глазами, и когда мельтешение прекратилось, он обнаружил себя сидящим на корточках, рот был наполнен чем-то соленым и ему показалось, что он задыхается. Дышать было нечем, он закашлялся — и сплюнул кровью. Язык ощутил что-то острое во рту и он понял, что ему сломали зуб. Он сплюнул еще раз — и увидел мелькнувший в красноте белый кусочек. Мир вдруг сузился до размеров этого белого обломка, он забыл обо всем — о рубле, которого уже не ощущал в своей руке, об окружающих его подонках, — осталась только одна мысль о том, что надо забрать этот белый кусочек и сохранить. Он протянул вперед руку и почему-то удивился тому, что костяшки были разбиты и кровоточили, и попытался подобрать кусочек зуба. С первой попытки у него не получилось, в ушах по-прежнему стучала кровь, а второй попытки ему не дали. Подсознанием он подумал о том, что наверное его ударили ногой в живот, но сил поднять голову и посмотреть у него не было, он почему-то знал, что если он сейчас отведет глаза от белого пятнышка, то потеряет его из виду и никогда больше не увидит, не найдет, и боролся с искушением закрыть глаза и свалиться на землю.