Вячеслав Веселов - Темные ночи августа

Он воевал. Он был спокоен. Почти спокоен, потому что оставалась все та же неутихающая боль от бессилия и невозможности помочь своим.

Днем нам объявили, что на утро назначается боевая готовность. Было приказано опробовать двигатели и находиться возле самолетов.

После ужина все долго не расходились, покуривали, перебрасывались шуточками. Но разговор не клеился. Мне показалось, что летчики нервничают.

Со стороны складов шли затянутые брезентом машины. Помню, как тяжело выруливала из ворот полуторка. Ее кузов почти лежал на колесах: нагрузили под самую завязку! Грехов увидел в кабине знакомого техника, сорвался с места, подбежал, поставил ногу на крыло, что-то говорил торопливо… Слов я не разобрал, видел только, как скалился этот техник и мотал головой.

«Ну что? — спросил я, когда Грехов вернулся. — Куда они?»

«Молчат», — Грехов отвернулся и засопел.

Мимо нас быстрым шагом прошли Ивин и его новый штурман, капитан Голубев из штаба второй эскадрильи. Такой, значит, получался у них расклад: командир экипажа — младший лейтенант, штурман — капитан. А может, так и надо. Начальству видней. Голубев при мне уговаривал флагштурмана замолвить словечко перед командиром полка, просил зачислить его в оперативную группу хотя бы штурманом экипажа. Видать, добился своего. Да только куда он рвался? Мы и сами не знали задание. Флагштурман уходил от разговора или твердил одно: ночные полеты, будем работать по дальним тылам противника… Я вспомнил, как Голубев прощался с женой и дочками-двойняшками. Он гладил девчонок по волосам, смеялся. Жена штурмана — рослая белокурая красавица в цветастом платье — стояла рядом и тоже смеялась. Славная, веселая такая семейка!

Проводив жену и детей, Голубев коротко поговорил с Ивиным, потрепал его по плечу и быстро исчез.

Ивин подошел к нам.

«Как твой новый штурман, Юра?» — спросил Навроцкий.

«Он божился, что не подведет меня, — Ивин улыбнулся. — Он обещал».

Сумерки сгустились. С летного поля рвало теплым ветром, в темноте вспыхивали огоньки папирос.

Из-за спины Навроцкого вынырнул Ваня Шинкаренко, наш стрелок. Оглядевшись, он тихо сказал Грехову, что знает, куда нас пошлют.

Грехов ухмыльнулся:

«Интересно послушать».

«Будем бомбить немецкий линкор!»

«Вот как!»

«Точно. Мы ведь морская авиация».

Грехов вяло махнул рукой:

«Ладно, Ваня. Иди-ка ты спать, парень».

Значит, так: было приказано опробовать двигатели и находиться возле самолетов.

Около девяти показалась машина. Из нее вышли командир полка и флагштурман. Мы двинули им навстречу и, не доходя до начальства, заговорили все разом: куда летим? когда?

Командир полка остановил нас движением руки.

«По самолетам! Вылет через двадцать минут. За мной взлетают Преснецов, Рытов, Лазарев, Навроцкий, Грехов… — Он быстро перечислил фамилии летчиков. — В воздухе строй «клина». Посадка там, где сажусь я».

Взлетели. Справа остался купол Исаакия. Машина набирала высоту, моторы гудели ровно, на одной ноте. Скоро растаял в дымке Кронштадт. Я взглянул на высотомер: три тысячи метров. Мы шли над Финским заливом. Я не нашел под крылом ни одного корабля. Мать честная, сколько мин мы сюда нашвыряли! Остряки называли Финский залив «супом с клецками».

После Готланда мы повернули к Моонзундскому архипелагу. Пошли острова с кудрявыми, похожими на каракуль, темными зарослями можжевельника. Чайки косо скользили по ветру на неподвижных крыльях. Под нами было серое море с белыми гребнями волн. Это было то же море, над которым мы летали, только здесь оно казалось еще более холодным, еще более неприветливым.

Внизу проплыл небольшой узкий мысок, песчаная коса, низкий берег, маленькая пристань на сваях… И тут я увидел, как флагманская машина заходит на посадку.

Стогов открыл люк, спустил телескопическую лестницу и вылез из кабины.

День был синеватый, прозрачный, с неярким солнцем и свежим ветром с моря. Сухо потрескивали остывающие двигатели, в разных концах аэродрома замирали моторы машин, севших последними. Когда они смолкли, штурман услышал птиц. Они заливались в бледной синеве с высокими, быстро тающими перистыми облаками.

Стогов огляделся. На западе взлетно-посадочная полоса упиралась в хутор, там были избы с соломенными крышами, сараи, изгороди. На востоке полоса терялась в кустарнике, за которым начинался сосновый лес. С севера и юга к полосе примыкали сады и редкие хуторские постройки. На лугу под ветром пологими волнами ходила трава. Нетрудно было догадаться, что аэродром предназначался для базирования истребителей. Они-то здесь легко могли развернуться, а каково будет тяжелым машинам с полной бомбовой нагрузкой? Штурман снова пробежал по полосе взглядом, прикинул: никак не больше полутора тысяч метров, скорее всего — тысяча триста.