Вячеслав Веселов - Темные ночи августа

Лазарев ушел в училище летчиков со второго курса педагогического института. Весной, в конце учебного года, их, немногих парней, собрали в тесной аудитории. Перед ними выступил майор с серым от усталости лицом и глубокими складками в углах рта. Ничего армейского в нем не было — одутловатое, нездорового цвета лицо, прокуренные усы. Говорил он тусклым невыразительным голосом, роняя слова «международное положение», «война», «авиация».

Без внутреннего сопротивления и колебаний Лазарев согласился подать заявление в училище, хотя, наверное, мог бы и отказаться. Он был молод, здоров, хорошо учился. Так много было всего в жизни и так много она обещала, что казалось, и авиации в ней место найдется. И пусть война. Закончит войну, вернется в институт, получит диплом, станет учителем. И потому без чувства потери писал он позднее в анкетах: «Образование — педагогическое, незаконченное высшее», а здесь, на Балтике, как бы успокаивая себя, иногда думал, что ведь и командир полка когда-то учился в педтехникуме.

И когда было окончательно решено, что Лазарев едет в училище, он пришел к той, которую любил и которая давно и преданно любила его и лишь недавно, краснея, призналась, что заметила его еще на первом курсе и с тех пор не переставала думать о нем. Она удивилась: «Ты никогда не говорил об училище». — «Да, я не говорил, не думал… Так надо». Она сказала: «Мне все равно». Потом сказала «да» и поцеловала его сухими горячими губами.

После обеда летчики из оперативной группы собрались в тени палаток. Лейтенант Навроцкий сидел в расстегнутом кителе, из-под которого выглядывала свежая рубашка, и что-то рассказывал с веселым воодушевлением. Слабый ветер шелестел в листве, с летного поля долетал звон работающих двигателей.

За спиной Навроцкого неподвижно стоял младший лейтенант Ивин. По его лицу бродила рассеянная улыбка, взгляд был отсутствующий. Лазарев, сидя поодаль на ящике с приборами, наблюдал за молодым летчиком. Он видел, что тот прислушивается не столько к веселой болтовне Навроцкого, сколько к чему-то в себе. Открытое и доверчивое выражение его лица иногда распускалось в болезненную гримасу, он кривил губы и делался нехорош.

Ивин был одним из троих младших лейтенантов, прибывших в полк накануне войны. Хорошо они смотрелись, стройные красавцы в поскрипывающих хромовых сапогах, в новенькой темно-синей парадной форме, и даже вишневые кубики на голубых петлицах у них сияли празднично. После коротких провозных новичков взяли в дело. Молодые летчики были оживлены, нетерпеливо поглядывали в сторону командного пункта, откуда должны были дать ракеты на взлет. Они не могли даже представить, что первый боевой вылет может оказаться последним, не умели они это на себя перенести, к себе примерить. Они ведь и страха-то еще пережить не успели.

В первом же вылете друзья Ивина погибли у него на глазах: один взорвался в воздухе, другого вогнали в землю истребители. Приковылявший на одном моторе Преснецов с нервной злостью спросил Ивина: «Что, бомбер, оскоромился? Понюхал пороху?» Ивин вздрогнул и ничего не ответил. Он подошел к Лазареву и заговорил бессвязно, волнуясь, стыдясь себя, не договаривая фраз: «Я только узнал его… Только начал узнавать, понимаете? Мы учились в разных отделениях. Поздно сошлись… Я еще не успел по-настоящему поговорить с Колей… И вот он умер…»

Ивин тихо отошел от летчиков и побрел вдоль палаток, постукивая прутиком по голенищам сапог и кусая губы. Лазарев окликнул его. Ивин резко оглянулся: чистое юношеское лицо, глаза широко открыты и ничего не видят. Он смотрел на Лазарева с изумлением, точно перед ним был совсем не тот, кого он ожидал увидеть.

— Ну как, Юра? Нашли тебе штурмана?

— Нет. — Ивин вздохнул и вдруг покраснел. — Пока нет… Командир сказал, что штурман приедет сегодня вечером. Кто-то из штабных…

Ивин отбросил прутик и присел рядом с Лазаревым.

— Как вы думаете, Сергей Николаевич, куда нас пошлют? Я слушал сводки: немец идет на Таллинн. Может, туда?

— Едва ли. Что-нибудь почище придумали. Работа по дальним тылам противника… Что-нибудь такое. Иначе к чему все это? — Лазарев показал на ящики с новыми приборами. — К чему эти хлопоты, особая группа, секретность…

Сергея Лазарева я знал мало, он служил в третьей эскадрилье. Встречались мы только на полковых построениях да изредка в нарядах. Но, конечно, его трудно было не заметить: какой-то весь он был не военный, какой-то штатский. С начальством и своими мотористами он разговаривал длинными, закругленными, не уставными фразами. Симпатичный, всегда приветливый парень. А тут встретил и не узнал его, он даже с лица спал. Ну, думал я, переживает — нас хорошо поколотили. Да ведь кто тогда не переживал! Только уж после понял я что к чему. Лазарев ничего не знал о родных, оставшихся в Смоленске. Сидим как-то, слушаем сводку: «В минувшие сутки упорные бои на Полоцко-Невельском, Смоленском и Новоград-Волынском направлении…» Да и в газетах было: «Кровопролитные бои за Смоленск». Кто-то из летчиков сказал: «Ключ к Москве». А Лазарев: «Ключ-город». «Ну да, — говорю, — до столицы-то рукой подать». «Нет, его так всегда называли — Ключ-город. Помните из истории?» Я из истории мало что знал. Помню только картинку в учебнике: «Наполеон с холма смотрит на большой город — белые стены, башни, церкви, солнце на куполах. А Лазарев мне: «Еще раньше поляки стояли у стен». И начал рассказывать про Днепр, про холмы («южная часть города холмистая»), про сады («люблю наши яблоки!»), про своего замечательного деда, который жил в северной, заднепровской части города. Вдруг наклонился ко мне и тихо говорит: «Наполеон вошел в Смоленск шестого августа…»