Вячеслав Веселов - Темные ночи августа

«Штурман, — услышал я голос Грехова. — Мои компаса барахлят».

«Спокойно. Мой работает».

Я стащил с ног меховые чулки и обложил ими котелок компаса: пусть погреется.

«Сколько до Берлина?»

«Подходим к Штеттину. До цели тридцать минут».

Вокруг нас уже набухали черные шапки разрывов. Но я обрадовался: мы точно вышли на Штеттин.

«Дает прикурить фашист!» — кричал стрелок.

После Штеттина мы шли в сплошных разрывах, машина вздрагивала и качалась до самых пригородов Берлина. Небо подпирали столбы прожекторов. Слева и справа проносились желтые фары истребителей. Одна пара прошла совсем рядом пересекающимся курсом.

«Огня не открывать», — произнес Грехов вполголоса, точно немцы могли его услышать.

Я уточнил путевую скорость и установил на прицеле угол сноса. Голова у меня раскалывалась от боли, в ушах стоял звон. Проклятый кислород!

Флагман резко качнул с крыла на крыло: «Приготовиться к бомбометанию!» Группа рассредоточилась: одни пошли на Шпандау, другие на Лихтенберг. Сильный встречный ветер относил гул наших двигателей.

Берлин лежал во тьме, но его контуры просматривались довольно хорошо. Кое-где искрили дуги трамваев, слабый свет сочился из каких-то щелей, ну а уж нашу-то цель — металлургический завод — и вовсе трудно было спрятать.

Прямо по курсу ветер таскал колбасу аэростата. Я убрал карту и приник к окуляру прицела.

«На боевом!»

«Засек».

Теперь ни градуса в сторону! Сетка прицела медленно надвигалась на цель. Стрелки приборов застыли, и лишь одна, тонко подрагивая, бежала по циферблату секундомера.

Машина дрогнула, раздался сухой хлопок — открылись створки люка.

«Сброс!»

Я по привычке задержал дыхание, большим пальцем утопил боевую кнопку и тотчас почувствовал мягкие толчки — бомбы пошли на цель.

«Паша, поддай немцу огоньку!»

Едва мы увидели первые разрывы, как ночь раскололась, и ярко-желтый сноп света ударил по глазам. Застучали зенитки. Огонь был настолько плотным, что дым разрывов не успевал рассеиваться. Машину швыряло из стороны в сторону, в кабину било едким запахом взрывчатки. Рядом ходили качающиеся столбы прожекторов, вспыхивали и гасли «бусы» — огненные россыпи трассирующих снарядов.

«Японский городовой! — кричал Грехов. — Ну и фейерверк!»

Он резко бросил машину на крыло и принялся таскать ее из стороны в сторону. Это был противозенитный маневр: несколько секунд прямо, поворот влево, короткая прямая, поворот вправо. Вот такой змейкой, теряя высоту, мы уходили на северо-восток.

На траверзе Мемеля самолет начал «плавать». Я понял, что пальцы у Грехова немеют, он терял штурвал.

«Командир!»

Грехов ответил после долгого молчания:

«В чем дело?»

«Так… Все в порядке».

Не мог я предложить ему свою помощь — вот в чем штука! Он все равно бы отказался. Но, видать, этот гнилой кислород и Грехова измотал. После пролета Мемеля командир приказал мне взять управление на себя.

Я вставил в гнездо ручку дублирующего управления и повел машину домой. У меня и сейчас еще плечи начинают болеть от одного воспоминания об этом полете. Ил-4 — капризная машина: чуть расслабился, он начинает рыскать, задирает нос или заваливается в крен. Чтобы выдерживать заданный режим полета, приходится непрерывно шуровать штурвалом. Представляю, каково было Грехову на маршруте, да еще с этим треклятым кислородом.

Незаметно наступил рассвет. Я выключил подсветку приборов. Остров был затянут жидким туманом, но он быстро таял под ветром. На холодном рассветном небе черной иглой торчала кирха.

— Командир, — спросил механик, — как над Берлином?

— Неважно… Неважно над Берлином.

Механик присел под плоскостью.

— Хорошо вас отделали.

Нижняя обшивка крыла была разорвана в нескольких местах.

— А я все думал, чего это оно посвистывает, — весело сказал Грехов.

Он распустил «молнию» на комбинезоне и хотел снять шлем, но неожиданно сел на землю.

— Чертов кислород! Горло дерет и голова дурная… А как ты, Ваня?

— Я тоже малость не в себе. — Глаза у стрелка слезились.

Грехов стащил с головы шлем.

— Ребята, не спать. Сейчас начальство приедет. Вон кто-то уже пылит…

Ему не ответили. Штурман дремал, привалившись к колесу. Рябцев сидел рядом, уронив голову на грудь, и что-то мычал во сне. Стрелок отошел от самолета, упал лицом в траву и мгновенно заснул. Через минуту Шинкаренко перевернулся, поскреб щеку. Спал он по-детски, с широко раскрытым ртом.