Борис Дубровин - О годах забывая

Атахан, глядя на гарпитолога, вбирал от него, как от аккумулятора, токи веры, стойкой бодрости и силы.

— Ты помнишь «концерт самодеятельности?» — спросил Карпенко и с удовлетворением отметил иронию в глазах Атахана. — Как они у меня танцевали в твою честь! Солоха-то, Солоха с Вием!.. А? Помнишь, как и Теща не удержалась? Ведьма и то до чего грациозна!..

В этот день в вольере Карпенко поставил магнитофон. Запись мелодии сделал он на рынке в Кабуле, наблюдая за стариком афганцем, играющим на длинной дудочке для кобры с вырванными зубами. Атахан вспомнил, как в вольере возникла тягучая, мечтательная струйка мелодии, потекла, собирая вокруг себя змей. И змеи поднимались, покачивались сомнамбулически, плывя точно в такт мелодии, впивали ее пряные звуки…

Атахан помнил, как своеобразно с вариациями у себя дома Карпенко на пианино воспроизводил ту же мелодию. Он сыграл тогда Атахану несколько произведений Шопена, две украинские песни… Глядя на его поющие пальцы и на тонкий породистый нос с горбинкой, Атахан никак не мог себе представить Григория Григорьевича с миноискателем, не мог поверить, что на счету бывшего сапера Карпенко немалое количество обезвреженных мин и снарядов.

— Знаешь, брат, сколько людей погублено змеями? — спросил у Атахана Григорий Григорьевич. — Не ты первый, и не ты последний. Глядишь — и я на очереди. По неполным данным Всемирной организации здравоохранения, от укусов ядовитых змей ежегодно страдают около полумиллиона человек. До сорока тысяч погибает. Но ведь мы с тобой, как тысячи и тысячи других, не сдаемся: пусть по сотым долям миллиграмма, но добываем яд. Ну ладно, довольно об этом. Хотя я тебе уже сказал: за последние два месяца — ни одной новой кобры! Ни одной!..

Рот Атахана, перекошенный после укуса змеи, не слушался. Не слушался и язык. С немалым трудом Атахан слепил четыре слова. Карпенко скорее догадался, чем разобрал их. Атахан с продолжительными паузами выдавил:

— Они… у тебя… будут…

— А сколько ты отловил? — поинтересовался Карпенко и пальцами забарабанил по коленям. — Сколько?

Губы Атахану не повиновались. На несколько сантиметров оторвал он от постели руку со скрюченными пальцами и, прижав большой, показал, потом повторил то же движение.

— Восемь? — уточнил Карпенко. И пальцы его начали выбивать веселый мотив. Посветлели глаза. — Восемь?

В знак подтверждения Атахан прикрыл веки.

— Спасибо, брат. Выручил. Деньги перевести, как всегда, на имя Людмилы Константиновны?

Атахан попытался улыбнуться:

— Я тебя понял. Давай поправляйся быстрее, по-пограничному. Да, слушай, мой приятель помешан на коллекционировании ножей. Он крупный ученый, академик, за ценой не постоит. Я ему как-то брякнул о твоем ноже, набросал рисунок. С тех пор житья мне не дает, умоляет, чтобы я уговорил тебя продать… Что? Нет? Ну, раз нет — значит, нет. Я твой характер знаю. А нож действительно уникальный…

Глаза Атахана самолюбиво блеснули. Карпенко нагнулся к нему, неловко чмокнул в заросшую щеку и вышел.

Глаза Атахана равнодушно оглядывают стену изолятора, повешенные Гюльчарой узорные, испещренные затейливыми цветами занавески на чистом квадратном окне. Мал изолятор, но окно просторно. Потолок белый, свисает лампочка с бумажным абажуром, неровно обрезанным. Личный подарок Юльки. Он слегка напоминает панаму, которую не так давно носил на заставе Атахан… Изолятор… Тихо… Иногда слышится: «Ш-ш-ш», — это, конечно, Гюльчара оберегает его…

После ухода Карпенко Атахану стало не по себе: крепился при нем, старался быть на уровне. Сейчас темнеет в глазах. Или уже вечер? Или впадал в забытье? Тихо, не жарко. Жаль, руки не слушаются. Особенно левая. Дожил! И от своих мыслей он покраснел: кормят с ложечки Наташа, Гюльчара. Наташе Юлька помогает… Кто это? А, горлинка… Села на подоконник, прошуршала крылом по стеклу… Примета… Какая? Ребята на заставе говорили — к известию…

Он провалился куда-то, а очнулся от незнакомой теплоты. С трудом разомкнул веки. На него смотрели Юлькины внимательные и требовательные глаза, а ручонки держали его за небритые щеки. От этого такая сладкая теплота. «Уколется она о мою щетину». Но говорить, куда там говорить!.. Двух слов сказать не мог. Постарался сосредоточиться, выбираясь из полузабытья.

— Это я, — втолковывала она тоном взрослого, обращающегося к младенцу, — понимаешь, это — я! — Она помедлила и увидела, что черные глаза проясняются. Юлька улыбнулась, довольная. Лучики морщинок собирались вокруг глаз Атахана. А так всегда бывает, когда люди улыбаются.