Борис Дубровин - О годах забывая

— Тахир Ахмедович, — не двигаясь с места, уронив руки, обратилась к нему Наташа. — Тонизирующие препараты я ввела, укрыла его теплым одеялом, обложила грелками… Гюльчара на кухне… Следит, чтобы были наготове горячий чай, кофе… О молоке и бульоне я тоже сказала…

Тахир Ахмедович улыбнулся, наклонив голову. Выделение яда принимают на себя почки, поэтому больному нужно пить как можно больше жидкости, вообще необходимы мочегонные препараты. Но Наташа позаботилась и об этом. Если Кулиеву удастся достать поливалентную сыворотку в Ташкенте, то можно будет надеяться…

Вдвоем с Наташей они снова направились к больному.

— Я подежурю, будьте спокойны, Тахир Ахмедович, — проверяя теплоту грелок и плотнее укрывая Атахана, сказала Наташа. До утра не отходила она от постели больного, приказав Гюльчаре строго-настрого отдыхать: «Гюльчара, ты и так носилась, как девчонка, да еще с твоим ревматизмом».

— Сама бы отдохнула! — вздохнула Гюльчара.

…Ранним утром приехали с нефтепромыслов начальник участка и комсорг. Они не верили, что беда случилась с Атаханом: он должен был находиться в санатории, в Крыму, а он чуть не отдал богу душу в этой больнице. Накоротке узнали кое-что от Федора Николаевича. Он пытался рассказать, как всем ночью здесь было невмоготу… С особым значением добавлял: «Если бы не Наталья Ильинична Иванова, пиши пропало… Мне ногу спасла, а ему, почитай, жизнь… Да, красивый был Атахан…»

— Почему вы, Федор Николаевич, в прошедшем времени о его внешности вспоминаете? — спросил его комсорг, держась всегда, а тем более со знатным бурильщиком Федором Николаевичем, подчеркнуто уважительно.

— А потому… от укуса-то всего перекосило.

— Как, и лицо?

— Именно!.. — Федор Николаевич помрачнел.

Начальник участка, Керим Ишмурадов, не слишком огорчился:

— Во-первых, такого бурильщика любая красотка полюбит, а, во-вторых, может наладится. Медицина, знаешь, всякие сыворотки… — тут его познания были значительно скромнее, нежели в области нефтепромыслов, поэтому он сделал многозначительную мину, и они распрощались.

А вечером из своего райкомовского кабинета, глядя на закатное, быстро меркнувшее небо, Кулиев в четвертый раз звонил в правление колхоза, расположенного недалеко от больницы.

— Доктор, Тахир Ахмедович, дорогой, извини, что часто беспокою, но из Ташкента наверняка обещали прислать сыворотку. Может, еще напомнить?

— Зачем?

— Как зачем? — ахнул в трубку Кулиев. — Неужели поздно? Ударило в сердце. Неужели прозевали Атахана?!

— Незачем: сыворотку ввели. Из Ташкента Карпенко на самолете привез. Спасибо вам! Больному лучше…

Больному было еще не очень хорошо. В маленькой комнатушке, спешно оборудованной под изолятор, около Атахана сидел худощавый человек с впалыми щеками аскета. Бледно-зеленые глаза улыбались, а чуткие, как у музыканта, руки с тонкими вдохновенными пальцами лежали на коленях. И в этих руках гарпитолога Карпенко побывали сотни кобр, гюрз, эф. Истинных мастеров всегда отличает естественная будничность поведения. Так и этот художник, а его за глаза называли художником, деловито говорил:

— Тебе повезло. Это последняя ампула новой сыворотки. Прямо беда. За последние два месяца к нам в институт не доставили ни одной кобры. Понял? То-то, брат.

Атахан, еще в бытность свою пограничником, находясь по делам в Ташкенте, заглянул к Карпенко. Его поразило, как Карпенко обращался со змеями. Как неторопливо приближался гарпитолог к гюрзе, как ловко прижимал пинцетом ее голову к земле! Большим и указательным пальцами левой руки он брал гюрзу за шею и раскрывал пинцетом пасть. Лаборант, пожилой, белобрысый, с веснушками даже на руках, вставлял в пасть змеи часовое стекло. Змея тут же прикусывала стекло. Карпенко пальцами правой руки нажал, нажал еще, чуть заметно помассировал железы, вырабатывающие яд. На стекле выступили капли яда. Яд оставили высыхать, и Атахан видел потом, после высушивания, его канареечный желтый цвет. Яд кобры сушили под колпаком.

Эта «дойка» гюрзы запомнилась надолго. Запомнилось и другое: гарпитолог гюрзу поднес к мензурке, затянутой тонким резиновым лоскутом. Левая рука гарпитолога слилась со змеей. Пальцы эластично охватывали ее шею, указательный палец лежал на голове… Через проколы в резиновом лоскуте капельки яда срывались на дно мензурки, после того как большим и указательным пальцами левой руки он надавливал, массировал железы, страшные железы!.. При этом Атахан слышал мелодию. Сперва он подумал: ему чудится, потом решил, что это откуда-то долетает прихотливый восточный мотив. Его поразило то, что напевал Карпенко, то ли успокаивая гюрзу, То ли внушая ей повиновение. Можно было поручиться: гюрза подчинялась. Раз в две недели «доил» своих «подшефных» Карпенко, следя за ними ежедневно, изучал характер и повадки. Он даже дал им клички, одну звал Хитрюгой, другую Ведьмой, третью Мачехой. Одной эфе выпала на долю кличка Теща, а упитанный щитомордник был Скупердяем. В вольере, как дома, чувствовали себя Вий и Солоха — метровые кобры, отловленные Атаханом.