Борис Дубровин: О годах забывая

— Когда в семье нет отца, не будет человека. Так мама говорит. А будет беспризорник… вроде тебя.

Голубоглазый ровесник, одетый чище и опрятней своего обидчика, застегнул на одну пуговицу ситцевую рубашку, прищурился. И тогда словно бы прищурились и все многочисленные веснушки на его задорно вздернутом носу.

— Беспризорник?! — Что-то дрогнуло, надорвалось в его тонком голосе: — Почему это «вроде меня»? Почему я беспризорник? Почему?!

— Потому что, — и обеими ногами обидчик разбил свое отражение, — потому что у тебя отца нет! — И тут же оказался на ногах, разумно предполагая, что, может быть, стоя избежит затрещины.

— Врешь! — Голубоглазый вскочил на ноги. — Врешь! — Он сжал кулаки: — Врешь, Санька! Есть! Есть! Он… он на войне задержался. Он придет! — Мальчик наступал. Санька попятился, попятился, повернулся, и пятки его замелькали…

— Беспризорник! Беспризорник! Беспризорник! — кричал он, убегая, тем громче, чем надежнее расстояние отделяло его от расплаты. Наконец остановился у глинобитного забора — дувала, показал мокрый, блестящий кулак. — Война давно кончилась! Пять лет назад. А ты беспризорник! — И Санька исчез за утлом высокого дувала.

Мальчик сел на край арыка, нахмурился. Взял тапочки, ударил друг о дружку, посмотрел, как рассеялась пыль, положил тапочки и опустил ноги в воду. Но прохлады уже не чувствовал. Он хотел еще раз крикнуть: «Отец придет!» Но кто бы его услышал? Невеселые думы овладели им, но он сидел прямо, на лице его еще горел вызов. Он был поглощен своим внутренним спором, в мечтах дубасил обидчика и не услышал, когда плечистый человек в фуражке пограничника, в брезентовой куртке поверх гимнастерки, с мешком из белой грубой бязи подошел к нему и опустил бережно мешок на траву в тени.

Незнакомец остановился потому, что ему о чем-то напомнили эти прямые, худенькие детские плечи, эта посадка головы, воинственно обращенная куда-то вдаль. И он явственно уловил тяжкий, недетский вздох. Видно, мальчик слезам не дал вырваться, а вздох удержать не смог.

Боясь вспугнуть детские мысли, негромко и осторожно окликнул, поправляя фуражку:

— Сынок!..

Будто пружиной подброшенный, мальчик мгновенно оказался на ногах лицом к лицу с незнакомцем. Голубые глаза расширились от счастья, он хотел кинуться к тому, кто первый раз в его жизни произнес? «Сынок». Но, услышав зловещее шипение, доносившееся из мешка, еще не придя в себя от радостной надежды, он в страхе отступил.

Глаза мальчика скользнули по галифе, по кирзовым сапогам и замерли на ворочающемся подле ног незнакомца шипящем бязевом мешке. Лицо мальчика побледнело, заикаясь, он прошептал:

— Эт-то з-змеи?.. Да?

— Да! Кобры! — отозвался взрослый, стараясь успокоить его. — Не бойся. Они оттуда не выберутся. — Он смотрел на его лицо, на родимое овальное черное пятно под скулой, на упрямый подбородок, но особенно — на глаза. Они потемнели от испуга, расширились: мешок оттопыривался то в одну сторону, то в другую. Кобры выискивали непрочное место, силились разорвать ткань и кинуться на того, кто бросил их в эту белую бязевую темницу.

— Как тебя зовут?

— Павлик, — ответил мальчик, не сводя глаз с выворачивающегося мешка. — Кобры…

— Ты из детдома?

Мальчик наконец оторвал взгляд и посмотрел в черные глаза взрослого: от них веяло добротой. Взрослый спросил:

— А Людмила Константиновна где?

— В городе. — Павлик не удивился, откуда этот плечистый пограничник в фуражке знает Людмилу Константиновну. Он с еще большей надеждой ждал слова «сынок». Не мог же он ослышаться!

Незнакомец достал из кармана куртки золотистую, как большая капля солнца, ароматную грушу, вложил ее в руки Павлику, снял его тюбетейку, провел ласковой сильной рукой по стриженой голове мальчика, аккуратно надел ему тюбетейку, кивнул. Поднял мешок и направился к зарослям кустарника.

Павлик шагнул за ним, хотел остановить, но удержался. Он все ждал — его позовут. Но незнакомец не обернулся. Ребенком овладела жестокая обида. Стон острой боли потряс Павлика, и он в отчаянии бросился на траву. Груша скатилась в арык. Обхватив голову руками, Павлик лежал с закрытыми глазами. Его губы изредка выдавливали одно и то же слово — «сынок».

Тишину ночи рассек скрежет тормозов и резкий, долгий, непривычно тревожный гудок. Пограничный газик на полном ходу остановился у больницы. Шофер-пограничник, выскочив из кабины, вытащил словно переломленного пополам человека. Опустил его на крыльцо и забарабанил в дверь.