Александр Кулешов - Пересечение

Зойка добрая, еще девчонка она неопытная и совсем растерялась от того, что на нее обрушилось. Ничего не могла понять. Не готова она к таким вещам…

— Знаешь, Андрей, если б не мама, я, честное слово, тогда под поезд бросилась бы. Подумала — одна она у меня, старенькая. Только это и удержало…

Плачет, всхлипывает, бубнит чего-то. Не сразу мне стало ясно. Наконец понял.

Оказывается, она тоже со своих соревнований вернулась на два дня раньше (надо же такое!) — и ко мне. Подходит к дежурному, просит вызвать, он в журнал смотрит и спрашивает:

— А вы кто будете?

И тут моя Зойка впервые (именно теперь!) отвечает:

— Невеста.

Дежурный хмыкает и ляпает:

— Интересно получается — в один день две невесты. Завидую товарищу Жукову. И ведь красотки обе, — и смеется.

Зойка смотрит в журнал и видит: да, к старшему сержанту Жукову только что приходила невеста. Она не различает кто, как зовут, фамилию, она ничего не различает, убегает, бежит сломя голову по шоссе, вдоль железнодорожных путей, готовая броситься на них. Но вот подумала о матери, вернулась домой и всю неделю жила как во сне. Поклялась, что имя мое забудет. Спасибо, Александра Степановна — тоже вся испереживалась — позвала меня.

Помирились мы тогда. Очнулся. Посчитал, что все, что с Леной было, сон, гипноз, ведьмин заговор. Иногда только вспоминал о ней. Кольнет и отпустит. Она порядочной оказалась, ни разу о себе не напомнила, да и из аэропорта исчезла. Уж куда — не знаю, не пытался узнать.

А с Зойкой все пошло по-старому. Только я потребовал, чтобы она теперь всем говорила, что моя невеста. Решили, как в училище поступлю, сразу свадьбу сыграем и дня ждать не будем.

Я был счастлив, я все эти годы, что прожили мы с Зойкой, был счастлив. А заноза все же осталась, хоть и притупилась со временем, но иногда кололо внутри.

И сейчас, когда я безуспешно гонюсь за той белой птицей в моем белом забытьи, я кричу про себя, что должен выжить, должен жить, жить не ради себя, ради Зойки, что не имею права огорчить ее своим уходом. Тогда мысль о матери удержала ее в жизни, теперь мысль о Зойке должна удержать меня. Во что бы то ни стало! И теперь, на краю смерти, когда дни мои измеряются алыми каплями, что падают в стеклянный сосуд у кровати, я отчаянно хотел жить, и та белая птица, за которой я гнался в белом тумане, наверное, и была жизнь. Она стремилась упорхнуть от меня, но своим неистовым желанием выжить я не отпускал ее, удерживал на нитке.

Тонкой, тонкой, еле различимой в слепящей белизне нитке…

Если детство, если школьные годы называют золотой порой, то годы студенческие, для меня во всяком случае, я бы окрестил как пора бриллиантовая. Не было в моей, как теперь уже ясно, короткой жизни более счастливого времени. А ведь повидал кое-что на своем веку, которому суждено так скоро оборваться. В каких странах и городах побывал, с какими людьми встречался, каких женщин знал! Эх… Студенческие годы — бриллиантовая нора!

«Почему?» — спросят меня. «Да потому, — отвечу, — что не было у меня забот, тревог, неприятностей, не было сожалений и разочарований». — «А что было?» — спросят меня. «А были, — отвечу, — радости и успехи, солнечные утра и беспечные вечера, интересная работа и веселый отдых, а главное, непоколебимая и железная уверенность, что так будет всегда, что суждена мне замечательная жизнь, поскольку сам я замечательный, единственный и по праву ее заслужил».

Теперь-то я понимаю, сколь наивна, претенциозна и неправомерна была эта уверенность. Да не теперь, а много раньше я это понял. Но, к сожалению, все равно слишком поздно.

А как было бы здорово, если б люди могли заранее знать о всех глупостях, которые готовы совершить. Вот предлагают тебе что-то, и ты уже почти дал согласие, встретил кого-то и собираешься довериться ему, наблюдаешь жизнь вокруг и не сомневаешься, что это и есть настоящая жизнь, а тут — стоп! Загорается красный свет перед твоим носом, и ты понимаешь, что предложение обманное, что человек доверия не заслуживает, а та жизнь — всего лишь голливудская декорация. И останавливаешься на краю. Пусть даже на самом краю, но останавливаешься. Увы, никому, даже самым опытным гадалкам и астрологам знать будущее не дано. Зато всем дано совершать дурацкие, а порой и роковые поступки. Поздно я это понял. Ну, ладно, все это было потом. А тогда было но-другому. На пять лет моей штаб-квартирой, виноват, альма-матер стал старый дом по Метростроевской, 38, с небольшим сквером перед ним, в котором стоял памятник вождю французских коммунистов.