Сергей Заяицкий - Внук золотого короля

Володя и Сам приуныли.

Про Эдуарда и говорить было нечего.

— Вот идет встречный пароход, — сказал Моргунов, — придется тебя на него пересадить. Пойми, не могу я тебя укрывать. Денег мне не надо, я не из-за денег тебя выдаю, а не могу. Дипломатия, братец! Торговые сношения наладились, нельзя нам сейчас с американскими дядюшками ссориться.

Павловский взял рупор и остановил встречный пароход.

Эдуард чуть не плакал.

Но когда он взглянул на судно, с капитаном которого переговаривался русский, он весь преобразился.

— «Кашалот»! — вскричал он. — Ну, капитан Джек меня не выдаст. Вот повезло-то!

Он бодро простился с Володей и Самом. При этом все всплакнули даже. Эдуард сел в шлюпку.

Но чем ближе подплывал он к «Кашалоту», тем удивленнее и мрачнее становились его глаза.

Капитана Джека, доброго капитана Джека, с красным, как слива носом, не было видно.

Вместо него на капитанском мостике стоял какой-то высокий худой моряк и сурово на него поглядывал.

— Мистер Эдуард Ринган, — произнес он, — пожалуйте!

Эдуард, красный и злой, оглядывал знакомые лица моряков.

Эх, если бы капитан Джек!

Но капитан Джек, как оказалось, был болен, и его временно заменял капитан Брамс, очень сухой и сердитый джентльмен.

Он насмешливо указал Эдуарду на одну из кают и мысленно поздравил себя с получением ста тысяч долларов.

Эдуард сквозь иллюминатор глядел на океан.

Вдали среди лазури, алея своим флагом, уплывал «Ленинград».

Уплывали его друзья — Володя и Сам. Уплывали куда-то, где, вероятно, им будет очень хорошо. А он? Он вернется снова к мистеру Томсону, который теперь удвоит, утроит за ним надзор. Шагу ему теперь не даст ступить.

Эдуард упал на койку и горько зарыдал.

В этот миг кто-то дернул его за ногу.

В Москве была зима.

Она была совсем не похожа на зиму в Сан-Франциско, где зимою только один раз на полчаса выпадает, и то случайно, снег.

Зима была белая, с трескучим морозом.

Марья Ильинична Улиткина простудилась и слегла.

Она жила теперь совсем одна, ибо Петр Иванович сидел в тюрьме за какое-то темное дело, в роде растраты, а Володя был неизвестно где. Далеко.

Денег у нее не было. Работать, больная, она не могла, и обед ей давала «из жалости» соседка.

Но соседка сама была почти нищая и потому, хотя и давала обед по доброте, но всегда при этом огрызалась.

Марья Ильинична, впрочем, и не ела почти ничего, ибо ее мучил сильный жар. В комнате было холодно, но ей все время казалось, что, напротив, слишком жарко, и когда она засыпала, ей снилось лето и что кто-то привязал ее к дереву на самом солнцепеке и не дает пить. Она будто может очень легко освободиться от веревок, стоит только ей сделать маленькое движение. Но как только она делала это движение, она просыпалась, а заснув, опять оказывалась привязанной к дереву.

Сквозь сон она слышала шопот:

— Пожалуй, умрет.

— Ну, конечно, грипп теперь, знаешь. Хуже тифу! Косит!

— Ох-ох-ох! Все люди, все человеки!

— Да ей и жить ни к чему!

Марья Ильинична не открывала глаз, ибо не хотела никого и ничего видеть. Лучше было так лежать и грезить. Уж если смерть, так скорее. И вдруг удивленный голос:

— Улиткину? Да вот она Улиткина. Батюшки! Это кто же?

Кто-то наклонился над ней.

Она открыла глаза.

Вот хороший сон: Володя. Давно не снился. Только зачем рядом с ним трубочист. И зубы у трубочиста такие белые.

— Мамочка, — произнес знакомый голос, — это ты что же?

Хороший сон.

Она уже не раскрывала глаз, чтоб не видеть трубочиста...

Потом вдруг открыла их и сразу поняла.

Володя вернулся.

— Володя!

— Я. Я... Я сейчас доктора. А он с тобой посидит.

И, показав ей на ухмыляющегося трубочиста, он выбежал из комнаты.

Доктор объявил: опасности нет. Сердце хорошее. Прописал лекарство.

Через неделю Володя уже стоял посреди двора среди почтительно слушавших его мальчишек. И рассказывал, и рассказывал.

А рядом стоял Сам, страшно черный на фоне белого снега, и умиленно поглядывал по сторонам, на дома чудесного города, где нет Бубби.

В одном из магазинов МПО в Москве особенно любят толкаться мальчишки. Им очень любопытно посмотреть на черного, совершенно черного негра, который развешивает сахар и крупу и улыбается так, что больно смотреть на его ослепительно белые зубы. Он говорит по-русски очень смешно, но уже отлично умеет читать надписи на коробках и жестянках.

— Сам, — кричат другие приказчики, — отпусти масла.