Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

– Это тот, кого мы искали! Он работает на арабов!

Шалом снова бросает на меня взгляд под названием «Прощание с крышей», и я умоляюще бормочу.

– Пожалуйста, не останавливайся! Я тебе сейчас кое-что прочту.

Скороговоркой читаю куски письма, которое двадцать минут назад нашел у себя в почтовом ящике. С каждой строкой Шалом все больше и больше мрачнеет, слушая последнее письмо нашего друга. Когда же, наконец, убираю исписанный листок обратно в карман, он отворачивается – дескать, черта с два, Рувен, ты увидишь мои слезы. Блокпост мы уже миновали. Дорога делает перед нами виток, взлетая на гору, и в самом конце ее белеет «форд мондео». Ага, он все-таки поторчал в пробке у «махсома». Теперь задача догнать его. Шалом жмет на газ. Навстречу несутся красные глинисто-известковые слоеные обрывы, похожие на скуластых индейцев, увенчанных зелеными уборами олив. Расстояние между нами сокращается. Он, конечно, ничего не подозревает. Неужели нам так легко удастся его взять?

– Дави! – ору я Шалому по-русски, и тот, понимающе кивая, газует изо всех сил.

Дорога выдергивает нас на равнину, в центре которой среди полей соломенного цвета торчит одинокий арабский дом с приклеенной к нему кипарисовой рощей. Солдаты, охраняющие наше поселение, говорят, что вот на таких «хуторках в степи» находят приют и укрытие, явившиеся из Города террористы перед тем, как под аплодисменты прогрессивного человечества отправиться доделывать то, что Гитлер не успел.

Cлева от нас, обложившись танками и бэтээрами (видимо, готовится очередная прогулка в Город) пролетает военная база.

– Может, позвоним туда? – спрашиваю я, тыча пальцем в сторону протянутых к нам дул.

– Бесполезно, Рувен, – морщится Шалом. – Они не вмешаются, даже не поверят нам. Только время упустим…

Спидометр зашкаливает и возникает острое сверхсветовое ощущение, будто мы и здесь, и еще где-то сзади, а наша “Субару” превратилась в толстого тупорылого боа-констриктора, голубым своим телом повторяющего все извивы вновь ушедшей в горы и там запетлявшей дороги. На подступах к арабской деревне мы почти догоняем "форд мондео". Здесь еще один блокпост. Солдаты проверяют арабские автомобили, идущие в Город и из Города. На дороге столпились десятки машин, в основном, почему-то желтокожих горбатых такси. Вот бы его сейчас сдать солдатам. Но он, обладатель желтого номера и израильского удостоверения, почти не снижая скорости, пролетает блокпост, а мы – за ним. Теперь главное – не спугнуть. Шалом клаксонит, а я опускаю окно, высовываю руку и складываю пальцы перстью, дескать, подожди нас. Похоже, он клюнул – скорость явно снижена. Вот сейчас… Но тут он резко выруливает вправо. В чем дело? Ах, ты решил заехать на бензоколонку! Дескать, там и побеседуем, заодно и бензинчиком разживемся. Вот и отлично. Тут-то мы тебя и прижмем – ведь выезд на бензоколонку только один – он же въезд. С шоссе это ясно видно. Но по другую сторону обрыв и какая-то насыпь. Так что попался, дорогой!

Вся-то заправочная станция – асфальтовая площадка с двумя столбами посреди, а на них – плита-козырек. Ну и внизу сами колонки с бензином и прыгающими стрелками за полукруглым стеклом да араб, владелец этого бензина. Подъезд с каждой стороны – ровно на ширину машины; хоть справа заезжай, хоть слева, все равно дорожки соединяются. А дальше – тупик.

Наша жертва заезжает справа, а Шалом следует за ним и на самом въезде на площадку разворачивается и ставит машину поперек дороги. Мы быстро распахиваем двери и вылетаем, захватив – Шалом – «галиль», я – «эм-шестнадцать». Хотя понятно – стрелять нельзя ни в коем случае солдаты с блокпоста загребут нас, а не его. Почему-то из машины он не выходит – ждет, когда мы приблизимся. Араб, хозяин бензоколонки, в испуге жмется к одному из бетонных столбов, подпирающих козырек. Он поднимает глаза, словно просит Аллаха защитить его. Я невольно тоже смотрю вверх. Там, над горой Благословения, зависли белые тучи в точности, как в тот вечер двадцать три дня назад, когда случилась трагедия, с которой все и началось.

Над Горой Благословения зависли белые тучи. Их белизна казалась кисеей, слегка прикрывавшей нечто очень темное, мрачное, с червоточиной внутри.

На душе у Цвики было тревожно. Вообще-то он любил такими вот вечерами, после уроков, выйти из комнаты в ешивском общежитии, которую делил с Авиноамом Амаром и Якиром Карми, на газончик и, не отрываясь, смотреть на горы.