Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут

— На площади, — прошептал Андрейка. — Я напьюсь на площади. Там газировка хорошая, лимонная. Больше такой нигде нет. Ее, говорят, газировщик Арон на Таежной улице сам делает. А может, еще время не пришло ей идти на площадь? Черт, в самом деле, сколько я тут простоял? Может, она еще и не думала идти на площадь?

И Андрейка теперь уже просто из баловства закричал:

— Па-де-де! Жмите скорей там! У меня ноги трясутся!

У Гордейчика, когда он налегал всем телом на отбойный молоток, сразу же начинали трястись продольные мышцы спины. Он был весь мокрый от работы, и поэтому на спине тугие, набухшие мышцы вырисовывались особенно четко. Когда Гордейчик опускал молоток, чтобы дать возможность своим помощникам отбросить породу из-под ног, его огромное тело обмякало и словно бы уменьшалось в размерах. Пока его помощники выгребали лопатами породу, Гордейчик закрывал глаза и садился на корточки. Как только помощники кончали работу, Гордейчик поднимался рывком, словно боксер. В это короткое мгновение подъема он снова весь преображался: тело его становилось собранным, сильным и поджарым. А мышцы на спине вздувались и начинали подрагивать уже перед тем, как он упирался плечом в рукоять отбойного молотка.

Чем дальше Гордейчик проходил штольню, тем сильнее у него набухали мышцы на спине и тем чаще он плевал себе на ладони, чтобы не так болели бугорки от непрерывного соприкосновения с металлом, скользким и тяжелым. Ручка отбойного молотка кажется скользкой и тяжелой во время работы из-за беспрерывной вибрации.

Гордейчик работал на износ — отказавшись от смены, без отдыха, — и поэтому бугорки на ладони затвердевали все больше и все больше болели надсадной, тягучей болью.

Начальник спасателей Новиков заполз в штольню Гордейчика, чтобы осмотреть срез осевших пород. Он сделал для себя пометки в блокноте и занес эти пометки в схему, которую ему дал Аверьянов. Он хотел было вернуться в квершлаг, но, взглянув на Гордейчика, невольно залюбовался его работой. Чтобы удобнее смотреть, Новиков лег на живот и, подперев голову кулаками, несколько минут кряду наблюдал, как работает Гордейчик. Потом, осторожно пятясь задом, он выполз из штольни, разыскал Аверьянова, который изучал срез пород в двух других штольнях, отозвал его в сторонку и сказал:

— Послушайте, Иван Егорович, хотите посмотреть настоящую работу?

Аверьянов поначалу не понял его, а потом, рассердившись, ответил:

— Спасибо, мне не до созерцания!

— Да вы не гневайтесь. Там не просто работа — там черт-те какая работа! Надо бы Гордейчику вашему водки немного дать, а то на исходе парень.

— Сколько он прошел?

— А ваши сколько?

— Очень много: по три с половиной метра.

— Ну, а Гордейчик прошел пять с половиной.

Аверьянов почесал нос, посмотрел на Новикова и заметил:

— Леонид Николаевич, а я не знал, что вы гиперболист.

— Я спасатель. Люди моей профессии не могут быть гиперболистами. А водки парню уж, пожалуйста, пошлите: он себя не щадит совсем, на износ жмет.

— Это вы серьезно?

— Совершенно.

— Ну а где ее взять?

— В магазине «Гастроном».

— Уже поздно. Все магазины закрыты.

Новиков посмотрел на часы и сказал:

— Да. Вы правы. Уже поздно.

Строкач, Сытин и Андрейка сидели теперь все вместе, тесно прижавшись друг к другу. Строкач осторожно выдолбил породу вокруг ноги Сытина и теперь вдвоем с Андрейкой перетягивал распухшую икру Антона двумя связанными ремнями.

Андрейка то и дело начинал смеяться. С бригадиром и Сытиным совсем не было страшно, не надо было думать о Марье Петровне, и жажда прошла, потому что Строкач научил, как нужно слизывать воду с породы.

Теперь совсем не страшно еще и потому, что видно друг друга: Строкач разрешил на минуту зажечь карбидку, пока шла перевязка сытинской ноги.

Когда Андрейка в первый раз зажег карбидку, Строкач и Сытин долго не могли открыть глаз: от света веки сделались тяжелыми, а глазные яблоки стали очень сильно чесаться, и покатились слезы.

Андрейка тогда тоже смеялся, а Строкач и Сытин смеяться не могли, потому что ужасно резало глаза и по щекам катились слезы. Они не смеялись, а только вертели головами, словно филины, и все время хмыкали себе под нос какие-то удивительно одинаковые слова.

Глаза привыкали к свету постепенно, а когда наконец привыкли, то Строкач заметил, что зрение его стало много зорче, чем раньше. Он теперь замечал крохотные, совсем незаметные вещи. Нет, не вещи даже, а просто штрихи, на которые раньше никогда бы не обратил внимания. Хотя раньше он не обращал внимания, потому что просто-напросто не обладал таким острым зрением, как сейчас.