Борис Жуков - Введение в поведение. История наук о том, что движет животными и как их правильно понимать

Разумеется, новые возможности использовал не только Террейс и вообще не только скептики. Почти одновременно с Гарднерами другой исследователь, Дэвид Премак, начал работу с шимпанзе Сарой. Он предложил ей разработанный им самим язык условных символов – абстрактных фигур, каждая из которых обозначала какой-то предмет, действие и т. д. (При этом фигуры не имели ни малейшего внешнего сходства с тем, что они обозначали.) Сара могла «высказываться», извлекая нужные знаки из набора и вешая их на магнитную доску.

По сравнению с проектом Гарднеров проект Премака имел как преимущества, так и недостатки. В его рамках невозможно было выяснить, способны ли обезьяны сами придумать не только названия-комбинации из уже известных им знаков, но и новые знаки (амслен дает им такую возможность, и Уошо воспользовалась ею по крайней мере дважды в жизни, придумав жесты для понятий «прятки» и «нагрудник»). Кроме того, на жестовом языке можно поговорить где угодно, а на языках, подобных созданному Премаком, – только там, где есть специальная установка и набор символов. Зато работа Премака «с порога» отметала одно серьезное возражение. Дело в том, что шимпанзе выполняют жесты (как и вообще все, что они делают) довольно небрежно по человеческим меркам, и скептики утверждали, что Уошо складывает пальцы «как попало», а человек видит в этом тот жест, которого он ждет. Язык Премака исключал такую интерпретацию: отвечая экспериментатору, Сара могла выставить только тот или иной стандартный знак, а не какой-то «невнятный» или «промежуточный». То, как она это делала, не оставляло сомнений: она пользуется условными символами вполне осмысленно.

Подход Премака был развит и усовершенствован в 1980-е годы сотрудниками Йерксовского национального приматологического центра (того самого, о создании которого мы говорили в главе 3). Разработанный ими условный язык-посредник йеркиш включал многие сотни хорошо различимых абстрактных значков – уже не вырезанных из пластика, а нанесенных на клавиши специально сконструированной огромной клавиатуры и проецируемых на большой экран. Еще одно отличие работ в Йерксовском центре состояло в том, что здесь группы обезьян жили собственным автономным сообществом, а люди лишь время от времени приводили их в лабораторию для общения и работы.

Звездой Йерксовского центра стал молодой бонобо Канзи. Он выучил йеркиш, можно сказать, нечаянно: знакам учили его приемную мать Матату (у шимпанзе и бонобо приемные дети – обычное дело), а Канзи вертелся рядом – кувыркался, лез обниматься, уплетал какие-то лакомства и вообще развлекался, как мог. Убрать его из лаборатории было нельзя – разлученная с сыном Матата закатила бы истерику, и дальнейшая работа стала бы невозможной. Исследователи старались не обращать внимания на юного сорванца, пока он в какой-то момент не начал вполне осмысленно отвечать на вопросы вместо матери. После этого ученые начали работать с ним уже целенаправленно – и были вознаграждены: Канзи оказался едва ли не самым способным из всех обезьян, которых учили языкам-посредникам, его активный словарный запас составляет около 600 слов (считая только регулярно используемые), а пассивный измеряется тысячами. Матата же, кстати, так толком и не освоила язык, и позднее Канзи, а затем его сводная сестра – родная дочь Мататы Панбаниша – служили матери переводчиками.

За полвека, прошедшие с того времени, как Гарднеры начали воплощать свою идею, разным языкам-посредникам были обучены десятки обезьян – шимпанзе, бонобо, горилл, орангутанов. Так что сегодня мы уже имеем достаточно ясное представление об их языковых возможностях и о том, чем их отношения с языком отличаются от человеческих. Тем, кто хочет больше узнать об этом поразительном феномене, я рекомендую прекрасную книгу З. А. Зориной и А. А. Смирновой «О чем рассказали „говорящие“ обезьяны», где антропоидные языковые проекты рассмотрены в широком контексте исследования высших когнитивных способностей у разных животных. Профессиональный анализ собственно языковой, лингвистической стороны дела можно найти в книге Светланы Бурлак «Происхождение языка» (там, в частности, убедительно и беспристрастно разбирается вопрос, где же лежит та граница в освоении языка, дальше которой обезьяны не идут). Мы же здесь ограничимся лишь самым кратким обсуждением того, что дали эти работы для представления о поведении животных в целом.

В этом отношении их значение трудно переоценить. Впервые за всю свою историю люди смогли в полном смысле слова поговорить с существами других биологических видов. Даже если оставить в стороне философское значение этого достижения и ограничиться чисто научной его стороной, то антропоидные языковые проекты наконец-то позволили нам заглянуть непосредственно [124] Строго говоря, это не совсем так: психика «говорящих» обезьян для нас так же опосредована их речью, как и психика людей (кроме собственной психики каждого из нас). Тем не менее возможность вербального диалога выводит наши представления о внутреннем мире антропоидов на качественно иной уровень. в психику животных – пусть и очень немногих. У исследователей поведения наконец-то появилась возможность обойти проблему «молчания второго субъекта», о которой мы говорили в главе 4, узнать то, что невозможно узнать никакими наблюдениями и экспериментами.