Иоланта Сержантова - Не романъ

– Пора! Пора! – То ли пробудиться пришло время, то ли так они толкуют о себе.

Пусто или?..

Если человеку нечего терять – он пуст. Ибо свободен от опасений любви и зависимости от страха. Он – тот самый пресловутый Некто, которого не делает узнаваемым даже столь частое упоминание о нём.

– Он, вроде, был тут… недавно, – морща лоб, чтобы вспомнить, говорит один.

– Я встречался с ним, – кивает головой другой, но где и при каких обстоятельствах, во что был одет, рост, цвет глаз и волос, – вспомнить не в состоянии, ибо Некто многолик, и от того неуловим.

Бахвалясь неимением дорогого за душой, этот ускользающий ото всех тип, признаётся в неспособности испытывать не имеющих дна чувств, не подозревая о том, что истинные и на мелководье не теряют своих черт. Коснувшиеся семечком чертополоха, царапнувшие по сердцу невесомым крылом бабочки, – любые хороши.

– Иные заняты по всю судьбу притворством, только бы не уличили в том, что они бесчувственны, и стыдятся, поелику 16 16 так как понимают – как оно… Не может так-то быть с человеком, или случается, по всей вероятности, но не должно ж.

– Поелику?! Не смеши меня!

– Так я и не смеюсь, невесело это вовсе.

– Теперь так не изъясняются!

– Ведаю. Знаю. Сперва теряют слова, после – чувства…

– Не говори ерунды! Времена меняются, и люди вместе с ними.

– Да что ж это за люди такие, если их способно изменить то, чего не существует?!

– Когда время приближается близко, и ставит на землю авоськи со всем привнесённым, дабы передохнуть, остаётся лишь то, что у человека за душой.

– И что там?!

– Или пусто, или нет…

Открытка

– У тебя какой-то странный, чудаковатый принтер.

– Нет у меня принтера.

– А это что за бумажка?

Я гляжу на жёлтый, осенний листок рукописи, отпечатанной на машинке сорок с лишним лет назад, пробитый чуть ли не насквозь буквой «ё», и испещрённый надкусанными бубликами «о». Я хорошо помню холод металла рычага каретки, тихий трамвайный звон ограничителя и вкусный запах копировальной ленты, которую, по бедности, приходилось вертеть и так, и эдак, используя её всю, до состояния узкого чёрного кружева.

В детстве, той всесильной, бездонной и неограниченной ничем порой, мне очень хотелось видеть вокруг только радостных людей. Сперва казалось, что одной моей улыбки навстречу хватит, чтобы им захотелось сделать в ответ тоже самое. Спустя время, когда этого оказалось недостаточно, я вспомнил о том, что люди обыкновенно радуются, получая письма. И, отбивая пальцы полукруглыми мелкими кнопками трофейной печатной машинки, доставшейся от деда, я принялся писать на открытках добрые пожелания, разные для каждого, чтобы после разложить их по почтовым ящикам.

Мне нравилось наблюдать из-за дерева у подъезда, как менялось лицо очередного адресата, когда из газеты к его ногам падала открытка, получить которую он никак не ожидал. Человек удивлялся, хмурился, смотрел по сторонам, в надежде застигнуть того, кто опустил её ящик, а потом принимался читать. Хорошо было видно, как светились лучиками морщин глаза, как задорно, словно пушистые гусеницы, шевелились усы мужчин … Кто-то из них смущённо произносил: «Чертова!», с ударением на последнее «а», иные даже смеялись до слёз. Женщины же чаще всего смущались, словно школьницы, получившие измятую в потном кулаке записку от мальчишки с последней парты. Глядя на них, казалось, что они всю жизнь проводят в ожидании чудес, и готовы к их появлению в любой момент.

Моя затея по насаждению радости продолжалось до той поры, пока въедливый неприятный сосед не пожаловался однажды матери на «подозрительную деятельность» её отпрыска, «распространяющего листовки с сомнительным содержанием».

Выйдя из угла с опухшими глазами и красным седалищем, я понял, – для того, чтобы осчастливить человечество, нужно искать иной путь. Если я рассчитываю дать людям средство обрести счастье, то искомое следует обёртывать в привычное всякому, каждому – особо, чтобы не спугнуть. Но вот отчего это так, я разобраться, всё равно, не мог.

Совсем недавно, с большим трудом разучив слёзы и огорчение, вокруг себя я находил сотни причин для радости. Мне казалось, что прочие проходят мимо причин своего счастья, не замечая его лишь по рассеянности, но, стоит им указать на них, как само солнце выглянет из-за туч, чтобы узнать, отчего так светло вокруг.

Детство. Где-то там, в его многочисленных пелёнках, запуталась упрямая буква «ё» и своенравное «о», что, пропечатываясь наполовину, казалось следами подков крошечной лошади, которая, проскакав по строкам подписанных мной открыток, умчалась вперёд, в ту сторону, где живёт счастье. Одно, большое счастье для всех, и его там очень просто найти.