Иоланта Сержантова - Сердечно

Набив на лбу шишки, вишенки падают в воду остудиться, дабы не было синяка, а за ними следом, с разных сторон, одновременно почти, к воде спускаются дрозд и щегол.

Щегол просит дрозда обождать, да не лезть в воду наперёд его. Добродушный, в сравнении со щеглом, здоровяк соглашается, но просит позволения лишь прополоскать горло перед тем, чтобы уж после спокойно ожидать свой черёд. Потянувшись к воде, к досаде щегла, он поскальзывается, и уже через мгновение, мокрый с головы до хвоста, довольный от маховых перьев до кончика клюва, сушит мокрый чуб, расположившись на прикрытом холстиной мха камешке. Субтильному щеглу приходится ждать, пока успокоится волнение волн и осядут на дно некстати потревоженные водоросли. Бесцеремонность дрозда не прошла незамеченной, – к поверхности поднялись из глубины рыбы, и даже, кажется, цветок кубышки удивлённо приоткрыл свой единственный глаз, чтобы разглядеть получше неловкую птицу.

А тем временем, запасливый, домовитый паук, не переменив положения затёкших от неподвижности рук, всё ждал чего-то. Его авоськи по-прежнему были полны, драгоценные капли росы сияли, так же, как и поутру. Лишь только, так чудилось, немного раненые полднем, они сделались как будто бы чуточку меньше, хотя небо, всё, от края до края, отражалось полностью в каждой из них. Но скоро совсем, совершенно босой летний вечер, как водится, оступаясь в темноте, обронит часть своих несметных богатств, разбросает на все стороны, так что небо вновь покроется звёздами, а трава росой… И всё это непременно отразится в глазах людей. Вероятно, этим и объясняется их тяга рассматривать друг друга при свете луны. Ведь именно так можно лучше разглядеть душу.

Мы не были так уж близки. Единственное, что связывало нас, – кровное родство, казалось безделицей, недостаточным основанием для общения. Более того, проживая в одной квартире, через стенку, мы виделись так же редко, как если бы находились на разных континентах. Ну, или по крайней мере, в далёких друг от друга городах.

За четверть века жизни бок о бок мы не поговорили… ни разу. Хотелось ли мне быть к ней ближе? Наверное, да, но я слишком любил мать, а как часто это бывает, – сильное чувство к одному человеку мешает ощущать что-либо подобное по отношению к другим, не менее родным людям.

Мать явно сторонилась свекрови, что вольно или невольно передалось мне, посему я избегал не только говорить, но даже смотреть в сторону бабы. Выходило, что у меня была бабушка, но её как бы не было.

Когда они с дедом выходили на променад, я стоял у окна и рассматривал их трогательную парочку со спины. Слегка вьющиеся волосы бабуси, по обыкновению украшал берет из недалёких сороковых, а ходила она бойко и в то же время степенно, с тем глубинным достоинством, которое не наработаешь у станка 2 2 жердь у зеркала в балетном зале . Дед же, сохранивший выправку неких таинственных войск, о которых предпочитал не распространяться, ступал сдержанно, чтобы подстроиться под её деликатные шаги. Со стороны мне был виден тот былинный лад, в котором жили дед и баба. Им не надо было доказывать словами меру своей любви, хватало близости друг друга, дыхания над ухом. Иногда они всё же снисходили до беседы. Чаще говорил дед, но если изволила произнести нечто баба, он почтительно склонял голову к ней и заметно покровительственно улыбался. Баба расписывалась крестиком, дед был образован. Невысокий, как говорят, – дробный 3 3 мелкий дед, на фоне совершенно крошечной супруги гляделся солидным мужчиной.

Возвратившись домой, дед принимался кашеварить в кухне, а баба возилась в комнате. Вечерами они чаёвничали у самовара, а напившись чаю, что-то тихонько, на два голоса пели.

…В тот день, уезжая с друзьями в поход, я заметил открытую против обыкновения дверь комнаты дедов. Баба, растерянная и неубранная, сидела на постели и смотрела по сторонам незрячими глазами, совершенно одетый дед суетился подле. По наивности, неопытности или приобретённой привычке не интересоваться тем, что делается «у них», я не придал значения происходящему, а со спокойным сердцем закрыл за собой входную дверь.

Через несколько вечеров, когда после долгого дня на вёслах, совершенно без сил я рухнул в палатке и затянутый в водоворот скорого сна закрыл глаза, передо мной внезапно возникло лицо бабы. Оно было сурово, скорбно и вроде как бы светилось, словно на негативе чёрно-белой плёнки. Это длилось всего мгновение, но его хватило, чтобы осознать, – у меня теперь и в самом деле нет бабы, и не окликнуть её теперь никогда, и напрасно пытаться искать среди живущих на этой земле.