Аскольд Якубовский - Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)

— Мужчины и женщины… — ухмыльнулся Владимир Петрович.

— Врешь! — сказала старуха в голубом платке. — Правды у вас, мужиков, как у тебя волос.

И женщины (им надоела тема Евсеева) взялись за Владимира Петровича.

— Плешив, много знает, девушки.

— В животе его знания, бабы, в животе.

— Этот снесется, сразу даст план. — Дите носит!

— Родить будет.

— Бабы, опомнитесь! — крикнула продавщица и улыбнулась Владимиру Петровичу. (Это был отличный покупатель. Он покупал дорогие конфеты и сухие вина, считавшиеся в деревне прокисшими.)

— А я не в обиде, — сказал Владимир Петрович. — Пусть мне попадутся, с ходу влюблюсь!

Похохатывая, он шутливо обнимал ближних женщин.

— Востер! — смеялись женщины.

…Когда подошла очередь, Владимиру Петровичу досталось граммов двести мякоти на большой кости.

Он шел домой, в палатку, шагал, наступая на свою тень. Улыбался: хорошо жить!

Как свеж воздух! Сколько наслаждения в шуме женских голосов, в личике почтальонки! Так и надо жить — наслаждаясь всем. Владимир Петрович поискал границы наслаждения — для себя — и не увидел их.

Отлично идти пешком, но сладко крутить баранку автомобиля.

А женщины? Вина? Вкусная еда?

— Любишь ты пожить, любишь, — упрекнул он себя и задумался, откуда это?

Что родило беспредельность его аппетита?

Детство, когда отец был солдатом, а мать стирала чужое белье да подрабатывала шитьем ватников? Годы в институте? Или это гены?… Он подумал о матери и невернувшемся отце.

Матери не помочь: сердце ей не заменишь, искривленных суставов тоже. Недожитых лет не вернешь. Нет, он должен пожить за нее, отца… И за самого себя.

Жить? Это — сложно, надо думать.

И несколько дней он провел в размышлениях. Какие они, все эти деревенские?… Простачки?… Политики?… Его жизненная игра шла на другом уровне и в другом — городском — мире, но Владимиру Петровичу хотелось понять деревенских. Так, на всякий случай.

Он вглядывался в Малинкина, в ловца браконьеров Сергеева, в милое лицо почтальонки. Разговорами старался выведать их суть.

Настороженный, он говорил манящие слова почтальонке. Или рассматривал Сергеева.

Что то растительное, спутанно-корневое, было в деревенской жизни. Да, да, словно выковырнул он из земли корень, в котором все имеет смысл и значение. Но поди разберись во всех переплетениях, глазках, сосочках…

Владимир Петрович знал: он сможет, будет вести работу исследовательской лаборатории. Но жить здесь он бы не мог.

Деревенская жизнь до удивления бойко, напряженно и нелогично выявляла себя. Малинкин поставил на лодку второй мотор. От тяжести лодка задрала нос, а корма ее села до воды. Казалось, не лодка, а Васька бороздит воду, раскидывая струи костлявым задом.

Было видно и без расчетов (хотя Владимир Петрович проделал их), что центр тяжести лодки опасно сместился и Малинкин в первый же ветер хлебнет водицы, а может, и утонет. Но прошел первый, второй и третий сильные ветры, а с Малинкиным ничего не случилось. Загадка!

Другое — Сергеев наседал, а браконьеры не затаивались, наглели. Наезжали городские вороватые автомобили, ползали вокруг поселка на приглушенных моторах. Владимир Петрович частенько под соснами находил затаившееся черное или зеленое автомобильное тело.

…Суета вокруг острова (и стерляди, чешущей пузо) постепенно достигла накала. Будто из рева лодочных моторов, криков, искаженных физиономий, из аппетитов городских лакомок построилась огромная линза, повисла над водой и жгла.

Егеря теперь выскакивали на плоскость моря и днем, и вечером. Они резали лодкой тихую воду, мотались на волнах.

Они выныривали из широких и грузных валов в сильный ветер. Бывало, в реве нежданного шторма в протоку вскакивала черная лодка и замирала, будто щука в заводи.

И Владимир Петрович, борясь с ветром, вешал одежду либо зажигал второй костер.

Уже попался егерям неуловимый Перышкин Иван, попались злющие братья Кокорыши — с пятью сетями. Эти — дрались, и оба егеря ходили с фонарями.

Но Малинкин не попадался, должен был попасться и не попадался. Почему? Или он действовал так нерасчетливо, по-идиотски («гениально» — шептал в ухо какой-то въедливый голосок), что поймать его было возможно только случайно?

Да и во всем происходящем здесь проступала такая нерасчетливость, такое пренебрежение логикой, что Владимир Петрович переставал верить событиям. Ему стало казаться, что деревенские хитрят («Но зачем?… Почему?»), что они обтягивают сетью эти места и его самого с палаткой.