Аскольд Якубовский - В лесной сторожке

Старик велел мне принести сухарь. Выйдя, я ахнул — Старик гладил зайцу длинные его уши.

— Трусь, — говорил он зайцу. — Живи, не трусь.

Заяц грыз сухарь, по временам вздрагивая шкурой.

Съев, поковылял прочь от нас. Уходя, одно ухо он повернул вперед, а другое назад, к нам, должно быть ожидая наших слов.

— Хороший человек живал здесь до нас, — говорил Старик. — Зайца приручил. В северных таежных избушках оставляют для других полезное — спички, хлеб, сахар, я сам ими спасался. В наших же сравнительно добрых к человеку местах, я считаю, надо оставлять после себя сделанное добро, скажем, птичьи кормушки, а?

— Хорошо, — ответил я.

И, вынув из кровати доску, мы сделали кормушки: вбили колышки, соорудили из прутьев навесы.

Затем я набрал рябины, дикой конопли, репейников. Все это мы со Стариком связали в пучки и развешали вдоль крыши сторожки, на изгороди.

Здорово получилось! Но мы хитрили, ставили кормушки с расчетом удобной фотосъемки из окна, двери и даже из щелей сторожки.

Окончив работу, отправились гулять и нашли выводок тетеревов, почти взрослых. Их подлое свойство — взлетают неожиданно. Я чуть не сел на землю.

Стрелять тетеревов Старик не стал — у нас еще была на еду куропатка.

А вот усатый обязательно бы выстрелил.

Старик занялся фотоохотой, меня же посадил дома наблюдать птиц. С утра я следил за кормушками и фотал птиц телевиком в сто восемьдесят миллиметров, большим и тяжелым.

День шел. Позавтракав, я чистил объектив, определял выдержку, взводил фотоаппарат и замирал на пороге. Будто коряжина или пень: караулил…

Первыми прилетали синицы: жуланы, аполлоновки, еще какие-то вертлявки.

Они скапливались на рябинах. И вдруг — нырком! — бросались к кормушкам.

Затем появились сороки. Этих интересовала наша помойка.

Они таскали кости, дрались, гонялись друг за другом. Смехота!

Сороки казались мне похожими на двуротого — человека с виду элегантного и кожаного, но не стоящего доверия. Старик сказал однажды о нем в разговоре:

— Ба-а-альшая скотина, браконьер…

В приморозки прилетали дрозды. Но эти бывали редко, они интересовались только рябиной, а ее везде много. Затем пришла куница…

На третьей неделе нашей жизни в лесу выпал легкий снежок. Будто мукой посыпало. Вместе со снегом (казалось, тоже с неба) просыпались звериные следы.

В сторожке ночами бывало люто холодно. И пришлось нам таскать сушняк, горы сушняка. Вот когда мы пожалели тележку. Но делать нечего, сами отдали.

В общем-то, дрова носил я — у Старика вечно находилось какое-нибудь заделье.

Я брал мешок, наталкивал в него сучья и нес. Мешок был не тяжел, скорее неудобен.

Часто, озябнув ночью, я просыпался и видел Старика, топившего печку. Он либо о чем-то размышлял, хмурясь, либо чистил оптику.

— Огонь, мой мальчик, — говорил он, подняв палец, — великое благо, а холод — зло, особенно для фотоаппаратуры: затворы ерундят. Вот, опять отказала «Экзакта». Я, понимаешь ли, пристроил ее на кормную площадку дятла, но вчера был заморозок, затвор у «Экзакты» промерз, и день просиял впустую.

А Старик не любил пустых дней. Но разве могут быть пустые дни здесь, в лесу?

…Со снегом к нам стала приходить куница.

— Знаешь, пап, — говорил я, — опять зверек приходил.

Я замечал маленькие четкие следы на тонком снегу. Они были продавлены до листьев.

Показал их отцу. Он объяснил: куница!..

Как ни странно, она ела подвешенную к крыше рябину. Я ее там однажды застал.

Зверек, коричневая змейка, струился среди кистей рябины. Но, возможно, куница ела и птиц, ночевавших в щелях крыши.

Старик устроил правильную фотоохоту: просидел с утра до вечера на пороге и снял-таки ее на цветную пленку.

— Цветной снимок куницы, — говорил Старик, — это большая удача.

Старик решил снять тетерева. Он вырубил несколько березовых жердей и на концы их посадил обожженные чурбаки. Затем мы сделали соломенный шалашик у берез, около поля (когда падал снег, оно казалось мне Ледовитым океаном).

Сюда, собирать оброненные пшеничные зерна и пообщаться, прилетали тетерева.

Мы ставили к березам жерди с чурбаками, и Старик забивался в шалаш.

Он ввинчивал в зеркалку телеобъектив с фокусом в тридцать сантиметров и зарывал ноги в солому: готовился ждать.

Я же, взяв палку, обходил поле по кругу, шел к тетеревиной стае так, чтобы она оказывалась между мной и чучелами.

Я покрикивал, свистел, бил палкой по стволам. Тетерева срывались и один за другим летели к шалашу. Общительные и глупые, они садились к нашим нелепым чучелам.