Аскольд Якубовский: Лобастый

Ко мне подошел Петр Васильевич. Сказал презрительно:

— Поздравляю с полем. (Дрозд все же не дичь) Мы пошли под уклон в широко разбросившуюся долину речонки Коняги, забитую тальником, черемухой, осиной. Из нее неслись лай собаки и дроздиное чоканье.

— Ничего не понимаю, — буркнул Петр Васильевич.

Мы заторопились и увидели: под осиной, задрав морду, сидел Колбасник. На ветках — три дрозда-рябиновика. Они нервно чокали и рассматривали пса.

Петр Васильевич не удержался и тоже сбил одного. Убитая им птица не упала, а крутнулась на ветке, как гимнаст на турнике. И, повисев вниз головой, упала. Колбасник принес ее. Подбежал, бросил и вдруг вздернул усы, выставил ослепительные зубы и заулыбался, засмеялся безмолвно.

— Знаешь что? — сказал Петр Васильевич. — Ты действуешь на него разлагающе. На охоте должна быть железная дисциплина. — И — загремел: — А ну, вперед!.. Пошел вперед!.. Зарабатывай свою колбасу, черт тебя дери!

Охота началась.

Как и прогнозировал Петр Васильевич, на речке утка была. Ни много, ни мало — среднее количество. Дебелые осенние крякухи и серенькие, юркие, как мыши, чирята сидели по разливчикам, в мокрых тальниковых кустах.

Мы крались, ловчили, потом грохали своими двенадцатикалиберными двустволками.

Гремело эхо. Взлетавшая утка плюхалась в воду, и та дрожала, разбегалась кругами. Колбасник выносил утку — мне. Петр Васильевич чертыхался, но, подозреваю, был доволен: тяжелых уток таскал я. Взяв по паре крякух, мы двинулись в заманчиво желтый березовый лес.

То, что издали казалось березовым лесом, на самом деле было цепью густых березовых колков. Здесь также росли осинки, топорщилась черемуха и краснела рябина с горькими ягодами цвета красной охры.

Ягоду ели дрозды.

Места эти обильны тетеревами. А еще — зайцами, в которых рано стрелять, и маленькими изящными перепелками, которых не стоило стрелять. Как дроздов… Попадались и куропатки.

У первого же колка пес вдруг пошел, пошел на негнущихся лапах и остановился у черного пня, обросшего опенками.

Постоял и, повернув голову, посмотрел многозначительно.

— Что? Есть? — спросил я.

Он вильнул хвостом и опять уперся взглядом в густо-желтую траву.

Мы подошли ближе и стали рядом. Приготовились. Колбасник, косясь, посмотрел мне в лицо. Снова вздернулись щетинистые усы, шевельнулась бородка, забелели клыки. Он словно смеялся над глупыми птицами: сидят, дураки…

Но может быть, это мне показалось, и он улыбался из вежливости. Потом посерьезнел и шагнул. И впереди, между осинок, метрах в пятнадцати от нас, взорвался один тетерев.

Шагнул еще — другой…

Так он дал под выстрел четырех тетеревят, глупых, необстрелянных, не пропитавшихся страхом перед человеком.

Самочек мы отпустили, но двух петушков подстрелили. Колбасник принес мне обоих, хотя один по всем правилам принадлежал Петру Васильевичу. Подав, ткнулся мокрым носом в ладонь и подставил голову — погладить.

— Развели телячьи нежности, — бурчал Петр Васильевич, сердито глядя на нас. — Ну, целуйтесь, да идем вперед.

По тетеревам Колбасник работал приятно. Стойки у него не было, но он и не гнал. И своим поведением, позой, взглядом показывал: они здесь, рядом, и сейчас взлетят. Его спокойная, всецело отданная охотнику работа, его рассудительность позволяли стрелять почти каждую птицу.

Чутье у него, конечно, было небольшое, но ясное, четкое, безотказное. Он умело использовал каждый вздох ветра, цеплялся за самый слабый запах дичи, задержавшийся в траве, под деревьями, проверял его. Я не вытерпел и сказал:

— Нет, ты не Колбасник, ты умница, лобастый!

А как он разделывался с пройдохами косачами! Петухи выработали привычку не лететь, а удирать от охотника во все лопатки, прячась в траве.

Колбасник расправлялся с ними круто. Почуяв птицу, он давал круг, отрезая путь удирающему косачу, и гнал его на нас, забавно подскакивая маленькими прыжками.

Уши его мотались, трава шелестела, испуганный петух летел вверх черной шапкой.

…Славно мы поохотились, славно…

— Такие бы мозги родовитому лягашу, — мечтал Петр Васильевич. — Огромные бы деньги стоила собака. Так нет, достались дворняге. А куда он гож? Чучело!

Ублюдок! С ним и на люди не выйдешь… Да брось ты его!

Я ласкал пса, ершил. И вдруг он рванулся из рук и покатил к щетке молоденького березнячка. Исчез. Вдруг в тишине — бам! — удар по чему-то металлическому, гудящему. Пронесся певучий, протяжный, красивый звук. И, не стихая, перешел в размеренный лай.