Нина Емельянова - Колбат

Еще было совсем темно, и, как всегда бывает ранним зимним утром на Дальнем Востоке, ветер притих, вызвездило, и мороз стал крепче. Небо еще не светлело, и утро можно было узнать только по тому, что звезды передвинулись налево по кругу. Большая Медведица, лежавшая вечером, точно ковш, за ночь повернулась на своей ручке и встала, как вопросительный знак.

После вчерашней пурги казалось, что чего-то не хватает. Не было присвиста ветра, который весь день вчера вырывался из-за углов зданий с такой силой, что люди пробирались согнувшись и наклонив голову. К утру наступила глубокая тишина. Можно было расслышать все звуки, далекие и близкие, определить, откуда доносится тот или другой, и почти со зрительной ясностью представить себе утренние дела людей в военном городке.

С разных сторон площади слышались визг блоков и хлопанье дверей, звуки шагов многих людей в сапогах по скрипящему плотному снегу. Это красноармейцы выходили из казарм на утреннюю зарядку. Потом раздался протяжный счет: «Ра-аз, два-а…» и хруст снега под тяжестью приседающих тел.

От домов, где живут командиры, торопливо прошли два человека, и звук их шагов долго удалялся через большую площадь к казармам. В правой стороне городка зазвенело у колодца привязанное на цепь железное ведро, заскрипел в уключинах деревянный ворот, все ускоряя вращение от падающего вниз ведра; потом послышался звук наматываемой цепи, полилась вода, и лошадь переступила с ноги на ногу, отрывая примерзшие полозья. Кто-то сказал ясным и молодым голосом: «Ну и мороз нынче!» – и слова эти можно было расслышать на другом конце городка. Это водовозы красноармейской кухни приехали к колодцу за водой.

Мороз и вправду был крепкий. Я озябла, и волосы у меня заиндевели, но не хотелось уходить в комнаты: вокруг все прибавлялось звуков и света и все шире развертывалось утро военного городка.

С нашего крыльца мне хорошо было слышно, как от конюшен ступали лошади, одни не спеша, а другие забегали вперед, вскидывая головами, и тогда звякали цепные чембура. Покрикивая на лошадей, красноармейцы вели их поить. Прошли часовые к воротам сменяться, и нарастание шумов и звуков утра на время приостановилось, зато стали резче видны предметы – крыши домов, деревья, – а звезд на небе стало меньше.

Когда совсем посветлело, от штаба по снегу цепью прошли три красноармейца. Один нес катушку с телефонным проводом, понемногу ее разматывая, другой поддерживал провод на высоте своего роста, помогая третьему, который на длинной палке поднимал провод вверх и зацеплял за сучья деревьев. Они учились проводить телефон в зимних условиях; как говорил Андрей – «наводили кабельную линию». Так хотелось, чтобы мелькнул на белом снегу черный быстрый Колбах, но его нигде не было видно.

Уже начался рабочий день городка, и я пошла в комнаты.

Проводив Андрея на работу и Лену в школу, я занялась своим делом у себя за столом. Слышу: в парадное постучали. Открываю дверь – и себе не верю: передо мной стоит товарищ Савельев с таким сердитым лицом, что узнать его сразу никак нельзя. Голос у него возбужденный, и он говорит с места в карьер, не здороваясь:

– Что же, товарищ начальник раздумал насчет собаки? Мы так вам советовали взять Колбата… Хорошая собака, а его на улицу?..

Ничего не понимаю и стою неподвижно.

– Вот поглядите, что с Колбатом наделали! – и выскочил обратно в дверь.

Я за ним.

Лежит на нашем крыльце на белом сверкающем снегу черный Колбат. Лежит неподвижно на боку, с запавшим животом, вытянув четыре деревянные какие-то лапы, и весь заиндевел. Голова откинута, и в прикрытых глазах посверкивают внизу узкие полоски голубых белков, а шерсть на груди красная от крови.

– Это что? – сердито спросил Савельев, приподнял правую лапу Колбата, и она вдруг в его руках надломилась.

Мне показалось, что тут уже все кончено…

– Перебили Колбату обе кости… Чего с ним теперь делать?

Я смотрю на Колбата и вижу: чуть шевелится заиндевелая шерсть на хребте. Приложила руку к груди. Слышу далекое и легкое движение жизни. И вот Колбат приоткрыл глаза.

– Так он же еще жив! – закричала я. – Скорее несите его в комнаты!

Савельев не задумался, поверил, видно, сразу, что я так же, как и он, жалею Колбата, склонился к нему, осторожно подвел руки под бок и задние лапы собаки, поднял ее и понес в дом. Я пошла впереди открывать ему двери.

Положили мы Колбата посередине столовой на серый половик. Когда его опускали, он немного пошевелился и затих. Окоченел совсем. И я не знаю, что бы сделать ему еще. Не человек: водки ему не дашь, чаю горячего не предложишь. Но в комнате тепло, и печь уже вытоплена. Хотела его к печке придвинуть, товарищ Савельев говорит: