Нина Емельянова - Колбат

– Не надо, пусть сам полегоньку отходит.

И слово-то какое пришлось! Так говорят про умирающих. Нехорошо стало у меня на сердце: погибает из-за нас собака. Хотела было потереть Колбату шею и живот, да иней на нем растаял в теплой комнате и подмочил шерсть; пусть уж лучше обсохнет.

– Колбат! – позвал Савельев. Глядим: пес слабо повел хвостом по полу, протащил немного, отдохнул, опять протащил. Я ему быстро согрела молока, подставила к носу – не пьет. И вспомнила, что в кухне есть рубленое мясо. Принесла горсть мяса и положила около чашки с молоком. Смотрю на него. Вот он потянул носом мясной дух, скосил глаза в сторону мяса и, не поворачивая головы, слабо лизнул языком. Я мясо поближе подвинула к носу – он кусочек слизал и съел. Мы с Савельевым открыли ему рот и налили туда теплого молока. Поперхнулся, но выпил. Так и стал наш Колбат отходить, только не к смерти, а к жизни. Укрыли мы его козьей шкуркой, оставили лежать, а Савельев стал мне рассказывать, где он нашел Колбата.

– …Я смотрю, что собаки не в себе, так и жмутся к будкам… «Что за оказия? – думаю. – Это кто-нибудь затаился. Собаки тайного хуже боятся…» Заглянул за будку Каниса, а за ней Колбат!.. Сердце у меня зашлось, когда я его увидел, – закончил Савельев. – Осерчал я… Вы уж простите, только я подумал: «Позабавились, да и прогнали собаку!»

– Что вы, Савельев, – сказала я, – да как же вам не стыдно?..

– А и стыдно, – просто сказал Савельев, – я же знаю, товарищ начальник понимает, что собака эта – всех мер! [1]

Пока Савельев рассказывал, козья шкурка потихоньку стала шевелиться, и вот уже видно, как из-под нее высовывается темный собачий нос, мелькает розовый Колбатов язык, а рубленое мясо понемногу исчезает. Я подошла к нему, а Колбат как зарычит!

– Теперь, – говорит Савельев, – он еще с большей опаской станет относиться к людям. Ведь он от человека потерпел: рана у него на лапе стреляная.

Однако что-то надо делать. Принесла я йод, бинт, нащепала гладких лучинок для неподвижной повязки, и мы условились, что я буду Колбата перевязывать, а Савельев сядет напротив его морды и будет повторять «фу», чтобы Колбат меня не укусил. А ждать от Колбата теперь всего можно, потому что он озлобился.

Сел Савельев на маленькую Ленину скамеечку против Колбата, я – прямо на пол и взяла легонько больную лапу. Слышу, хоть и слабый пес и рычит заглушенно, но не по-доброму, а с настоящим злом. Я повторяю: «Колбат! Колбат!», Савельев говорит: «Фу!», и так я поднимаю лапу все выше и выше. Вижу, что входное отверстие маленькое, аккуратное, а выходное шире – наперсток войдет, – и из него, отогревшаяся в комнате, сочится струйкой кровь. Перелом я нащупала: обе кости перебиты, но не чувствуется, что много осколков. Однако кость на кость заходит, сближенная сократившимися мускулами.

Взяла я ножницы и стала очень осторожно обстригать шерсть вокруг ранок. Колбат все рычит, морщит нос, а я нарочно медленно, не беспокоя его, работаю, и он вроде как привык, что он рычит, а я копошусь в его лапе, но больно не делаю. Взяла я приготовленную ватку на спичке, обмакнула в йод и быстро смазала вокруг ран: сначала вокруг входной, потом – выходной. Все это сошло благополучно, от йода Колбат только сильно дернул лапой.

И вот, когда я совсем осмелела и, обвязав рану чистым бинтом, стала прикладывать с обеих сторон лучинки, чтобы закрепить неподвижно кости, понадобилось мне потянуть лапу, чтобы заскочившие друг за друга кости снова расположились как следует и правильно срослись. Мы и потянули вместе с Савельевым. Вдруг молниеносно Колбат поднял голову, сверкнули белые зубы и охватили в запястье мою руку так, что вся рука оказалась в его зубах. Мы и крикнуть не успели… Но чувствую – челюсти его не сомкнулись, а оставили между зубами пространство как раз такое, что мою руку зубы прижимают, но не прокусывают. И зубами он то отпускает, то снова прижимает, но осторожно. «Ага! – думаю. – Ты, пес, понимаешь, что я тебе не враг!»

Теперь мы с Савельевым уже смело растянули лапу, а Колбат угрожающе водил головой за моей рукой и все прихватывал ее зубами и рычал, а я не верила его злобе и перевязывала, как надо, и, когда кончила, сказала:

– Ах, какой злой пес!

И так надолго это название осталось за Колбатом, как второе имя.

Повязка вышла хорошая. Мы поняли это по тому, что после перевязки Колбат сел и даже смог опереться на лапу, но сразу же нагнул морду и стал выкусывать торчащие из-под бинта кусочки ваты. После ухода Савельева он несколько раз, несмотря на мое запрещение, теребил свою лапу, потом приплелся в мою комнату с белым кусочком ваты на носу и улегся под письменным столом, вероятно принимая его за недостроенную собачью будку.