Array Array - Планета–тайга - Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Я не запомнил всей песни. Да и можно ли было запомнить слова, можно ли было останавливать женщин, творящих песню у тебя на глазах, останавливать певучую северную многоголосицу, чтобы записать слова текста? Да и был ли сам текст? А может, и текст, и мелодия, и исполнение рождались всякий раз снова, всякий раз по–другому, а может, вчера рядом с еще не замерзшим озером, рядом с последними криками улетающих лебедей эта песня была исполнена совсем как‑то иначе…

Песня была про лебедей. Ее начинала тетя Граня тихим, далеким пока голосом. Голос становился шире, богаче красками и вдруг заиграл, закачался крыльями больших белых птиц, уходящих в дальнюю дорогу. Но пока пела только одна птица, она даже не пела, а откровенно прощалась с родной землей… Потом голосов стало больше. Вторая, третья птицы повторяли, повторяли по–своему слова прощания. Слова птиц сливались, терялись сами слова — и только музыка, сильная, большая музыка горя и силы оставалась вокруг… Потом птицы стихали, стихали голоса, последний далекий звук падал за ели, уходил совсем, и лебедей не стало слышно.

Песня окончилась. Никто не встал, никто даже не поправил платка, женщины молчали точно так же, как перед началом песни, и мне очень поверилось тогда, что все‑таки есть такие слова, такая музыка, после которых нельзя взрываться аплодисментами… Женщины еще не вернулись на землю, они еще были там, далеко, были улетающими птицами, и где‑то рядом с ними, но ниже, на земле, был и я, провожающий лебедей в трудную и не всегда удачную дорогу…

С той минуты я ждал возвращения старушек, ждал с каждым днем все опасливей и беспокойней… Следом за женщинами опустилась зима, упал снег, много тяжелого, глубокого снега…

Я выходил в этот снег туда, куда ушли женщины, бил встречную дорогу и не очень надеялся снова увидеть своих гостей. К снегу добавился северный ветер, термометр замерз на тридцатиградусной отметке, воздух жег легкие и резал глаза… Оттуда, где была речка Окштомка, к дому старушек лежала другая дорога. Дорога была дальняя, но менее беспокойная, и рассудок всякого, кто встретится с глубоким снегом и безжалостным морозом, должен был подсказать, что выбрать дорогу все‑таки через мой лес мог только безумец.

Но женщины снова возвращались через лес. Что вело их по трудному пути? Я не мог спросить об этом… Я просто был рад снова видеть их и снова слышать их голоса. Правда, в этот раз женщины уже не пели: впереди была тяжелая дорога. Дорогу засыпал снег, мороз опустился на землю уже после снега и не успел еще дойти через снег до болот, и теперь путника чуть ли не на каждом шагу ждала нестынущая топь, укрытая от глаз зимним покрывалом… Но дорогу все‑таки удалось пройти. Я снова провожал женщин, снова вспоминал при расставании песню о лебедях и смутно догадывался о тех причинах, которые привели еще раз ко мне моих гостей…

Решение вернуться через Домашнее озеро пришло просто… Там, где справляли праздник, женщины вспомнили, что в лесу без праздника работал человек, вспомнили и перед самой дорогой принесли тете Гране деревенские гостинцы, гостинцы для меня. Что и сколько было в этих гостинцах — это в лесу никогда не обсуждается. Не буду обсуждать и я. Гостинцы всегда были знаком уважения, расположения и памяти. А цена узелка, сумки или содержимого кармана — это не оставалось уделом даже случайных разговоров… Итак, гостинцы были, и их надо было нести. А тетя Граня вспомнила еще и стакан воды и повернула свой батожок в мою сторону…

Тогда в первую ночь в моем доме тетя Граня захотела пить, стакан и ведро с водой были рядом со мной на кухне. Я услышал ее слова, обращенные к соседке по кровати, слова, выражающие желание встать и сходить за водой. И целью этих слов не было обратить на себя внимание — просто тетя Граня спрашивала соседку, не принести ли и ей воды. Та отказалась, а пока проходил этот неторопливый разговор, я успел наполнить стакан водой и принести его женщине… И здесь не было никаких «спасибо» словами. Было темно, и, может быть, надо было видеть глаза и только по ним что‑то понять. Я тут же забыл этот стакан воды, но его помнила тетя Граня и там, у людей, несколько раз рассказывала об этом стакане, который ей давно никто не подавал, а тем более в постель…

Может быть, кому‑то и покажется странным, что занятая, уставшая от долгих лет труда женщина могла помнить о каком‑то пустяке. Кто‑то может отнести описанный эпизод за счет моего обостренного восприятия действительности по причине долгой лесной жизни. Я разуверю вас: это не так. Я просто напомню вам то самое слово «божатка». «Божатка», которая, ничего не ожидая для себя, живет только для других. Божатками у нас зовут почти всех женщин, и тетя Граня, конечно, не исключение…