Array Array - Планета–тайга - Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Не знаю, может быть, именно так и появился в лесу обычай здороваться с каждым встречным, но я никогда не задумывался над истоками этого правила, когда сам приходил к людям, когда был рад первому следу человека и когда всем хотел передать свою радость встречи с людьми простым «здравствуйте…».

Конечно, мне отвечали, звали в избы, спрашивали, как «сошел дорогу», и, пожалуй, эти раскланивания, «здравствуйте» и простые теплые улыбки могли показаться заезжему человеку чем‑то странным, если не сказать большего — блаженным. Но это была всего–навсего радость возвращения к людям после соседства с лешим, возвращения от своего собственного молчания, радость и вновь оцененное счастье называться человеком и жить рядом с людьми…

Кстати, о лешем… В лесу о нем положено вспоминать после чая за папиросой, когда больше уже нечего вспоминать. Осторожно, не слишком громко перебираются все слышанные от других истории, все неясные до конца случаи, а потом, как правило, касаются и того лешего, которого, «честное слово, видел сам…».

Мы возвращались домой с отхожего озера. Старик брел сзади. Наша дорога началась давно. За плечами было много ночей в курной избушке, много дней волны и ветра и совсем мало рыбы. До лодок, оставленных на Домашнем озере, было еще далеко. Над тайгой прокатывались злые порывы ветра. Такие порывы глубоко и неверно терзают воду, мешают веслу, а в темноте могут швырнуть через низенькие борта лодчонки не одну тяжелую волну. Мы устали и очень ждали тихую ласковую воду нашего Домашнего озера. Ночь уже собиралась опуститься на ветви елей, опуститься низко и темно, как всякая сентябрьская ночь Севера. Давно расползлись по еловому острову сумерки, еще немного — и они выберутся оттуда и зальют серым, слепым туманом–мглой болото. Болото сейчас начнется редкими сосенками и тяжелым, глубоким торфом… Мы остановились покурить. Старик стоял сзади, и я хорошо чувствовал на себе его осторожный взгляд.

Осторожный взгляд, именно осторожный, а не просто взгляд тебе в спину, — это было лесной наукой, которую усвоили чувства человека, желающего знать больше и дальше. Различать осторожные, внимательные, злые глаза, уметь по этим глазам предвидеть опасность или удовольствие встречи с обладателем взгляда — это чувство, это умение, степень этого умения и определяют успех, успех охотника, успех лесного старателя или человека, решившего поближе познакомиться с животными. Эта наука подвела меня в день приезда в Москву и помогла тогда, у края Сокольего болота, узнать тревоги и опасения старика.

Тогда, на краю Сокольего болота, очень хотелось домой, в тепло избы, к чаю, к сухому белью, хотелось, чтобы остаток пути оказался полегче, чтобы не было ветра и волн на Домашнем озере. Наверное, этого же хотел и старик, но о своем желании мы только молчали. Но вот старик попросил спичку. Спичка вспыхнула рядом с коробком и тут же погасла… «Негоже курить, не хочет он, чтобы курили…» Я слышал эти слова, слышал просто так, не уточняя, кого имел в виду старик, кто не хочет, чтобы мы курили, но все‑таки убрал коробок и погасил свою папиросу о ствол елки… «Сейчас смотри, если покажется впереди, то путь станет легким, без ветра, а если поперек двинется — до дома далеко…» Я молчал, посторонне слышал старика, но тут же начал чего‑то ждать. Глаза остановились на сосенке. Тоненькая, кривая сосенка зашевелилась, и вместо нее почудилась мне сгорбленная фигура невысокого человека. Человек был в рваной одежде, в рябушках. Я не видел его лица. Человек медленно проплыл впереди нас по болоту и не пересек дорогу. Я проводил его глазами, достал папиросу, закурил, и мы тронулись дальше… Домашнее озеро действительно встретило нас тихой волной и почти без ветра. Мы быстро добрались домой и долго пили густой горячий чай…

Своих леших я обычно вспоминаю в избушке рядом с жаркими углями, что оставались после вечерней печи. Не так уж редко в это время разгуливал за стеной упрямый осенний дождичек. Ему обычно отвечала встревоженным голосом тайга. По тайге прохаживался беспокойный ветерок. И если закрыть глаза, забыть печь, угли, кружку чаю, тетрадь дневника, то можно было представить, что вокруг избушки кто‑то долго и настойчиво выхаживает, кто‑то покачивает сухую березу, плещется около моей лодки, потом скребется в дверь и длинными сухими пальцами постукивает в окно… Наверное, все это можно было представить, если не верить себе.

Впоследствии я узнал еще нужное чувство погоды, которое приходило сначала из горького опыта, научился чувствовать, как скажут старики, рыбу, знать взгляды животных, знать, кто и зачем был в моем лесу, что сдвинули с места мыши и далеко ли от дома ходит сейчас медведь. Эти чувства никогда не подводили в лесу, они помогали и среди людей быть внимательным к другим. Но не только умение оградить себя от неприятностей, не только способность расширить приходящий поток информации об окружающем или умение ценить просто стакан чаю, просто «здравствуйте», просто теплую улыбку или добрый взгляд приносило с собой лесное одиночество и долгое вынужденное молчание с самим собой. Лесное молчание, внимательное, пристальное молчание к себе и к окружающему позволяло человеку глубже увидеть обычное, найти интересное в простом и таким путем победить, казалось бы, неизбежное падение в область инстинктов, когда за долгие месяцы не приходило со стороны никакой духовной пищи.