Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Важнейший вид в структуре пустынных экосистем и живой символ нашего челове­ческого административного идиотиз­ма: включен в Красную книгу, но при этом все еще числится разрешенным объектом добычи для изготовления чучел и учебных по­собий для учколлекторов…»

«30 мая. В плоской равнинной пустыне уже к западу от последних предгорий Ко­петдага с Переваловым и со Стасом пересиживаем самую жару, предпринимая жал­кие попытки спрятаться в узкую полоску тени от машины. На ровном, как стол, месте нет никакого укрытия от солнца. Вокруг тихий палящий зной, поэтому слышно, как под капотом что‑то потрес­кивает в перегретом моторе после того, как мы ездили «ку­паться». Это значит, что мы гоняли по плоской, как доска, равни­не, над которой рас­каленный воздух не просто дрожит, но и создает удивительные по правдоподобию миражи ― впереди видятся огромные сверкающие озера, отороченные по берегам камышовыми зарослями.

Эффект настолько всамделишный, что, увидев такое утром в первый раз, мы все втроем ― и Перевалов, и Стас, и я, умом понимая, что никаких озер здесь быть не должно, все же почти всерьез решили, что перед нами впереди какое‑то водохрани­лище, о котором мы не знаем, и возбужденно принялись высматривать, что к чему, когда Перевалов поддал газу. Салаги.

Иллюзии развеялись в тот момент, когда, подъехав к бредущему вдалеке по мел­кой воде верблюду, мы увидели, что он стоит на более чем сухой суше и смотрит на нас поверх своей длинной верблюжьей морды («Вы что, дураки, что ли? Какая здесь вода?..»). После этого Перевалов уже просто газовал куда глаза глядят на страшной скорости, вертя руль вправо–влево, а мы со Стасом улюлюкали в безнадежно–сухопутном экстазе: «Жми, Козлевич! Купаться! Купаться!..»

От этих шалостей мотор перегрелся, мы остановились, так как ездить уже было нельзя, и вот сидим спинами к машине, безрезультатно вжимаясь во все более сужаю­щуюся полоску тени, безжалостно уползающую вниз, под брюхо нашего много­страдального авто.

Смерть от жажды нам не грозит: у нас огромная молочная фляга с теплой, пахну­щей резиновой прокладкой водой. Перио­дически кто‑то из нас встает, щедро зачер­пывает теплую воду кружкой с отколотой эмалью и гулко пьет. Потом са­дится назад, тщательно стараясь угнездиться в приходящийся на него куцый кусочек тени.

Сидим и, морщась от жара, как в бане, осматриваем прокаленную округу. От би­нокля толку мало, потому что уже в трех­стах метрах со всех сторон начинаются «озе­ра» ― миражи, все дрожит и ничего не разглядеть.

Жарко, поэтому разговаривать лень. Вдруг Перевалов нарушает тишину, выдавли­вая из себя необычную фразу: «Кто это там рыженький пылит?»

Мы присматриваемся и видим, что недалеко от нас по земле перебегает хохлатый жаворонок, а в тридцати метрах сза­ди от него, пронюхивая землю раздвоённым язы­ком, энергичным голодным шагом, поднимая за собой когтистыми лапами фонтанчи­ки пыли, двигается варан. Наблюдаемое не лезет ни в какие традиционные экологи­ческие ворота: в такую жару все рептилии должны сидеть в норах или на кустах не шевелясь.

Надо отдать должное нашему энтузиазму: мы подскакиваем и все вместе несемся к этому варану, а уже на бегу Стас за­мечает недалеко от него второго и поворачива­ет по направлению к нему.

Потом мы по очереди фотографировались с двумя этими варанами, беззлобно, но неизбежно уничижительно держа их на весу за жесткие хвосты. Пекло, а мужикам пришлось еще и штаны надевать, чтобы не увековечиваться для потом­ков в плавках и в семейных трусах (я не раздеваюсь ― сразу обгораю). Варанов отпустили где пой­мали; сами просидели на месте до вечера и двинулись дальше лишь ближе к су­меркам».

«3 июня. Здорово, Маркыч! Как там сам?

Ты знаешь, каждый день, когда я в поле один и не отвлекаюсь на разговоры со спутниками, обычно уже после работы, во время пешего перехода по дороге домой, у меня вдруг наступает такой момент, когда внимание смешается от птиц и вообще от наблюдаемого вокруг (хоть и продолжаю по пути наговаривать рутинные наблюде­ния) на иное, находящееся в другом измерении.

Словно проворачивается кольцо фокусировки какого‑то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт вос­приятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове по­степенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наво­дишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?