Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Цифровые видеокамеры, по качеству не уступающие телевизионным стандартам, не требуют больше двух ассистентов и ящиков дополнительного оборудования, а легко помещаются за пазуху.

Заблудившись в пустыне, в тундре или в джунглях на тропическом острове, ты до­стаешь из кармана купленный в обыч­ном магазине ДжиПиЭс размером с калькуля­тор и через спутник узнаешь с точностью до двадцати метров свои координа­ты, а стрелка на дисплее показывает тебе, куда надо двигаться в соответствии с исходно заложенным маршрутом.

Сидя на камне бог знает где и подсознательно наслаждаясь (наивный…) удален­ностью от суеты цивилизации, ты вздра­гиваешь, потому что забыл выключить сото­вый телефон, и он вдруг звонит у тебя в рюкзаке… Чертыхнувшись, ты доста­ешь его, чтобы выключить, но, взяв в руки, вдруг решаешь, что все‑таки надо проверить элек­тронную почту, нажимаешь кнопку, выходишь через этот телефон на Интернет и чи­таешь там пришедшие тебе записки… А большинство из них на­столько не вписыва­ется в тот мир, где ты сейчас находишься, сидя на прокаленном солнцем камне, что они даже и не вос­принимаются, так что, не дочитав их до конца, ты вы­ключаешь изящный аппарат и засовываешь его куда подальше, удивляясь сам себе, что поддался этому импульсу…

И еще я думаю о том, что через год все эти новшества уже выглядят как экспона­ты из лавки древностей и что какие бы технические диковинки мы ни использовали в прошлом, настоящем или будущем, все наши технические прибамбасы ― полная фигня! Они всегда были, есть и будут, по большому счету, вторичны. И ничего не сто­ят по сравнению с главным ― с увлеченностью человека, находящегося в природе, с его наблюдательностью и трудолюбием.

Лучшие на сегодняшний день классические полевые работы написаны людьми, у которых не было ничего, кроме потер­той записной книжки в кармане, тщательно обе­регаемого полевого журнала, завернутого в промасленную бумагу, в рюкза­ке и про­стого карандаша. Но была бесконечная любовь ко всему, что они наблюдали, была настоящая внутренняя культу­ра, не позволяющая допускать неточности, и фанатич­ное трудолюбие.

Когда думаешь о том, как Зарудный, Пржевальский, Ливингстон или Льюис и Кларк записывали свои наблюдения после долгого дня около экспедиционного костра; когда понимаешь, что, не имея фотоаппаратов, они находили время делать зарисовк­и растений и животных, горных хребтов и речных каньонов, которые описы­вали впервые, отчетливо осознаешь, что немыслимые доселе преимущества нашего современного, пронизанного электроникой мира, ― это всего лишь удобный инстру­мент, который может помочь тому, кто стремится стать мастером, но который сам по себе не заменяет мастерство…

Взять, например, Зарудного. Еще пацаном, живя у тетки в оренбургском поместье вдалеке от родителей, никогда не уде­лявших ему никакого внимания, он проникся обаянием природы и почувствовал волю, проводя свои дни в степи и в пере­лесках по берегам рек. Отправленный в кадетский корпус, он сбежал оттуда, был водворен обратно, снова сбежал. И по­том уже всю жизнь терпеть не мог канцелярских обязан­ностей и страдал на службе от казенных порядков, задыхался от служебных инструк­ций «казенного заведения», рвался на волю ― в свои путешествия. Но в странствиях этих, лишь только доходило до записи наблюдений и научных сборов, не было чело­века более дотошного, педантичного, более беспощадно­го к самому себе и более ак­куратного, чем Зарудный. Он вел свои дневники с фанатичной обязательностью и ак­куратностью. Если по–еле тяжелейшего дня в пустыне, после препарирования но­чью, при свете фонаря, добытых за день птиц, еще не был написан дневник, устало­сти для него не существовало. Он писал и писал часами, занося своим скачущим, как мелкие волны, почерком на бумагу все увиденное. Когда я сегодня читаю его кни­ги, часть которых представляет собой хронологические дневниковые записи путеше­ствий по Иранскому нагорью и прочим, далеко не самым гостеприимным ме­стам, я не могу понять, как он фиксировал в поле весь этот материал (ведь невозможно же на ходу, без диктофона, в за­писной книжке описывать каждый поворот реки, каждую куртину деревьев и каждое ущелье!).

И еще одно. Это уже чистые эмоции. Каждый раз, распечатывая сейчас на прин­тере на свежих белоснежных листах ны­нешние свои полевые дневниковые записи и сознавая незаменимое удобство этого, я с теплой грустью в душе перелисты­ваю страницы своих былых полевых дневников. Со случайно раздавленными между ними комарами. С вложенным когда‑то и оставшимся там на десятилетия листиком или цветком растения, которое я тогда определял. Или с подсунутым под обертку найденным на тропе птичьим пером. С пометками и дополнениями, многократно вно­сившимися уже годами позже. С записями, сделанными во время совместных экспе­диций моими былыми соратниками ― студентами и коллегами. Вот старательный округлый девчачий почерк сменяется почти детскими скачущими мальчишескими каракулями, потом размеренным полупечатным шрифтом уже другой, уверенной руки, потом почти нечитаемыми иероглифами, требующими специальной расшифровки, а потом ― страницей, на которой вообще все написано вверх ногами… Калейдоскоп характе­ров, череда знакомых лиц, переплетение разных судеб, непроизвольное сравнение нас всех тогдашних с нами нынешни­ми… Рукописные записи, такие разные и так много говорящие о каждом из тех, кто их оставил.