Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

― Это просто. Что еще?

― Это не просто. И это все пока. Пока… Пока, Сергей из Балашихи, Васин и Да­шин папа. Смысл запомни, про саму встречу забудь.

― Так как же я про нее забуду?!

― Ты уже забыл. Ты про мозоль запомнишь. Будь не болен!

Так я ничего в тот раз и не высидел со своим зеркальцем и дружескими воззвания­ми на телепатических лозунгах. И не видел ничего. А ведь гремело над головой со­вершенно отчетливо.

Зато на обратном пути ногу стер. Сильно. Первый раз за все время. Сам не пони­маю как. Шел–шел, ничего не замечал, думал о чем‑то. А домой прихожу ― волдырь. Странно…

Но зажило быстро».

Поздно вечером с Наташей, Игорем и Стасом мы открываем за здоровье ястреби­ного орла бутылку местного «Чемена», а на следующий день я уже лечу на самолете в Москву, возвращаясь совсем к другой жизни, множеством неви­димых нитей связан­ной с тем гнездом на скале.

Я смотрю на облака за иллюминатором, вспоминаю жару, солнце, горы, происхо­дившее со мной в Кара–Кале, дорогих мне людей, которые остались сейчас там, и дорогих мне людей, к которым я лечу домой.

«31 мая…. На плоской вершине Хасара ― самой высокой горы во всей округе, в понижениях среди широченного степного пространства с великолепной травой и свечками ферулы, разбросаны настоящие рощи из высоких деревьев. За­росли ме­стами непроходимые. И что же? В этих разрозненных дебрях, сконцентрировавшись до запредельной тесноты, распевает множество самцов пеночки–теньковки! Ушам в первый момент не поверил, впору озираться: уж не в Тарусе ли я? Уж не в Пав­ловской ли я Слободе?

Пенка эта теоретически должна встречаться по всему региону, но в реальности я нигде ее в окрестностях Кара–Калы не отмечал; выше по Сумбару есть, а здесь нет. А на Хасаре поют, демонстрируя уникальные свойства осколков былого великоле­пия: эти рощицы ― останцы некогда сплошных лесов сухих субтропиков Копетдага, со­единявшихся с Гирканией ― удивительной природной страной северных провинций Ирана ― сердца Хорасана.

И что самое потрясающее ― пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по обще­му тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских тенько­вок ― отчетливый диалект с каким‑то металлически–вибрирующим акцен­том! Класс!

Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отой­дя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие ― полосу гу­стой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращ­аться же.

Пришлось далеко обходить ― опять подниматься вверх по голому, прокаленному мергелевому склону, к тому месту, где он сходится с соседним отрогом ― бездарно и обидно снова лезть вверх на пути вниз.

Шел, шел, глядя под ноги на черно–буро–фиолетовый, сыпучий, словно крошеный асфальт, склон; думал, сдохну. Сего­дня даже здесь, наверху, ужасно жарко, пекло та­кое, что от земли просто пышет жаром. Саквояж с аппаратами висит на мне, как ра­неный товарищ, которого не бросишь в беде. Это, конечно, не волок через перевал Восточного Саяна с рюкза­ком в сорок кг, когда прешь вперед, сняв очки и не видя ни­чего, кроме своего ботинка, наступающего на мелкую щебенку, или на камень, или на влажную землю между корнями чахлой лиственницы, но все равно… Лезу вверх, как робот, на одном конджо; дышу часто, а толку мало; шагомер кликает явно реже обычного.

Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без пи­тья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея.