Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Последняя часть этой истории укладывается по времени меньше чем в сутки: че­рез два дня мне надо было улетать в Москву вести в Тарусе и в Павловской Слободе практику у студентов, так что продлить это приключение я категорически не мог.

Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблю­дения и уже не мог оторваться от них, чтобы спуститься вниз к одному из домов и заранее договориться о ночлеге.

Я наблюдал и описывал детали семейной жизни этих птиц, их охотничьи маршру­ты, стычки с другими появляющимися в поле зрения хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Они все время держались поблизо­сти, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило улететь на несколько километров (я даже предпринял безрезультатную попытку проследить их, пройдя вдоль одного из ущелий) и так же вернуться потом обратно. Никаких признаков гнезда не было.

Я ломал над этим голову, гадая, есть ли на этом участке гнездо и если есть, то где оно может быть. Ведь у одной пары орлов бывает, как правило, несколько гнезд (в среднем три- четыре, но может быть и шесть), используемых с известной периодич­ностью. Такие гнезда всегда неподалеку друг от друга, а здесь, во всей обозримой округе, ни одной гнездовой по­стройки не видно, как ни обшаривал окрестные скалы в бинокль.

Ближе к вечеру на дорогу, ведущую к боковому ущелью, свернул фургон, показав­шийся мне подозрительным тем, что он проехал в горы мимо домов без остановки, что сразу навело на мысль: уж не за архарами ли отправились джигиты? Эта деталь потонула в наслоении наговариваемых на диктофон данных о вечернем поведении пары орлов, постоянно держав­шихся поблизости.

Час шел за часом, и вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было бы вновь найти потом рассматриваемую в него птицу.

Сказав себе: «Сейчас или никогда», ― я сидел и неотрывно смотрел на самку, сле­дя за всеми ее перемещениями и бук­вально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле разли­чаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким‑то озабоченным. Еще ко­роткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И вот она переле­тает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, ― птенец!

Непривычный чужой бинокль дрожит в руках, еще минута ― и ничего не будет видно в полной темноте. И я дожидаюсь этой минуты, убедившись в том, что самка остается на гнезде с птенцом. И наконец понимаю, что к этому заветному секре­ту я все‑таки оказался допущен…

Не бог весть что по сравнению с мировой революцией, но наблюдавшееся Заруд­ным в конце мая 1892 года в ущелье хребта Асильма в Центральном Копетдаге на­шло подтверждение именно сейчас ― вечером 27 мая 1986 года здесь, у Коч–Теми­ра на Сумбаре.

Я собираю вещи и уже с каким‑то новым ощущением в душе спускаюсь вниз к до­мам. Это ощущение ― отнюдь не ра­дость или удовлетворение, не сознание выпол­ненного долга и не парадоксальное опустошение, возникающее порой по достижен­ии того, к чему давно стремился. Это некий трудноформулируемый общий вопрос к самому себе обо всем сразу.

Потом, извиняясь, бужу рано уснувшего хозяина ― пожилого безобидного сторожа–инвалида, который впускает меня в бедный полутемный дом (сейчас мне откровенно непонятно, почему я просто не лег спать прямо там, где сидел на ска­ле; наверное, не было ровного места). Сколько же раз, работая год за годом в Туркме­нии, я пользовался гостеприимством этого миролюбивого и веселого народа.

Мы пьем из треснутых пиалушек зеленый чай, хозяин безоговорочно приглашает меня ночевать, но чем‑то обеспокоен. Чуть позже выясняется чем: проехавший в ущелье фургон ― это действительно браконьеры. Причем, по его словам, пло­хие браконьеры. Он откровенно опасается, что, когда они будут возвращаться ночью, у меня могут быть неприятности как у свидетеля. Я знаю, что такие случаи бывали; Афганистан меня тоже кое–чему научил, но мне, дураку, все‑таки это ка­жется несе­рьезным, я тогда еще думаю, что моя молодая жизнь навсегда впереди, всегда и вез­де вне опасности… Спать я, однако, на всякий случай ложусь, как Незнайка, ― не раздеваясь и не разуваясь, прямо в турботинках, и не внутрь спальника, а просто на­крывшись им.