Александр Филиппович - Стая

Ну, а как ближе-то к своротке подъехали, Василий и разулыбался! Рукой широко запоказывал: сюда, сюда, мол, пожалте… Лицо все такое же, глазки серенькие, чуть косенькие. Только уж больно коричневое все, гораздо темнее стало, чем раньше, лицо-то. Да рот незнакомо полон белого железа… На телегу было вспрыгнул, папироски Фалею кажет, угощает, стало быть. Фалей же, ни слова не говоря, наоборот — с телеги-то скок: намекнул, значит, что его, Гришку, жалеть надо. Чего ж, деваться тут некуда, и Василий тоже спрыгнул. Не обиделся вроде, снова своим железным ртом заулыбался, радостный, поди, что его в поле с картошками ночевать не оставили. И вокруг Фалея закружил. То сбоку заглянет, то вперед забежит. Ветки с дороги, кустики махонькие там отвернет, чтобы помехи никакой не было. Тоже догадался-то, ветки отворачивать! И не мешали они вовсе…

…А в то лето начал старый, рыжиною на щеках обросший солдат по субботам запрягать его, Гришку, в лаковый возок. И был он, Гришка, к той поре уже меринком.

Запрягал в сумерках. Всегда, пожалуй, в сумерках… А запрягши, солдат отводил его к каптеркам. И из барака, в котором спали караульные солдаты, выходил сам Василий. И тогда уже, правда, не шибко молодой. Весь в суконном — в синих галифе-брюках и в зеленой гимнастерочке с отложным воротником, но без ремней, медалек и погонов, какими украшенный, точно в дорогой сбруе, хаживал главный над Василием и караульными солдатами офицер. Да-а! И сапожки еще таскал тогда Василий, как и у того, у главного-то офицера: узкие, с высокими голенищами сапожки командирские. Но только мало они ему подходили, сапожки узкие: ноги были у Василия короткие и кривенькие.

Василий чего-то тихо говорил солдату, звякал ключами, а затем, открыв двери каптерки, вместе с солдатами выносил из каптерки разные пакеты с продуктами, мешочки и банки. Складывали они все это в возок и прикрывали охапкою сена. Потом закуривали Василиевых папиросок.

Но вот Василий взбирался в возок, который сильно при этом скособочивало на рессоре, и Гришка резво, после застоя-то, брал с места. Кося назад, он еще некоторое время видал старого того солдата, который у каптерки докуривал Васильеву папиросу, глядя им вслед. Потом недолго помелькивали за деревьями огоньки караульного барака, но погасали вскоре, и наконец посередь темного, непроницаемого леса оставалась одна впереди гулкая и пустынная дороженька, по которой Гришка припускал рысью. Василий редко когда понужал, разве что когда встречал кого из прохожих, и катил возок ходко. Боялся он, Василий-то, что ли: а как его подвезти попросят да вдруг в дороге ограбят? Или еще чего?.. Шут знает чего он боялся. А никто, впрочем, и никогда его и не просил подвозить-то. Да-а…

Однако другое все это было, чем телеги таскать нынче. Пока катал он ходкий возок, за ним, как подмечалось невольно и неоднократно, уход был чище, кормили во многом овсами, ну и к работе особо не понужали.

А! Все равно теперь одно это только прошлое. Обман какой-то. Навроде праздника, какие так любят устраивать себе люди. Эх, у каждой, верно, лошади случается-выпадает такое пустячное время. И у его матери, у серой кобылки в яблоках, тоже, поди, было когда-то такое же времечко. Да чего тут — бы-ыло! И у всех оно, такое-то, бывает и одинаково у всех заканчивается: на глубоких осенних проселках с гружеными скрипучими телегами…

Пока мешки наваливали, Гришка стоял понурясь, изредка и тихо помаргивая слезившимися глазами. Фалей сгреб перед ним кучу ботвы, но больно низкая сложилась куча-то. К ней и тянуться было неловко, да и есть, по правде говоря, не хотелось нисколько. В животе хоть и урчало, но только кто его знает отчего: совсем брюхо как чужое сделалось.

Кроме Василия и Фалея, никого более на делянках уже не было. Бабы, видать, раньше ушли. Домой убрели, закуски, поди, готовить мужикам. А у кого мало нынче картошек уродилось, так те, наверное, своим ходом на тачках урожай вывезли.

Фалей подсоблял Василию будто бы всего чуть-чуть, да зато сноровисто больно — а как же еще, коли с самого утра их, мешки-то, бросать подсобляешь? Так что всю силушку Василий в одиночестве в основном и расходовал, нагружая.

А ведь обыкновенный стал нынче Василий-то. Разговорчивый. Хотя и по-старому все-таки, будто солдат-служивый, одетый. Однако теперь во все простое, в синее. И сапоги с низкими широкими голенищами, покореженные, ссохшиеся на передах, как у Фалея. И гимнастерочка нынче тоже простенькая, но, как раньше, с отложным воротничком, да еще и с петличками. Ну и фуражечка, разумеется, форменная. Как положено. Пусть будто и военного фасона, а с матерчатым козырьком. Фуражечка при работе-то набок съехала, лицо у Василия все взмокрело, в черных из-за пота стёках. И зубы железные поблескивают. Да чего тут, дело это все обыкновенное, когда мешки грузят.