Александр Филиппович - Стая

Теперь он неподвижно стоял посреди развороченной в пылу боя поляны, широко опираясь могучими ногами, приопустив тяжелые рога, и не сводил зорких настороженных глаз со своего молодого соперника.

Вечер выдался морозным и чистым. Иней выстудил к ночи траву, и она хрустко ломалась под копытами, что тебе валежник. Но комья вывернутой в пылу поединка земли, перемешанные с клочьями желтого осеннего дерна, были черны, влажны и мягки, и от них еще несло покидающим их теперь глубинным теплом, запасенным за прошедшее лето. Дыхание стыло в воздухе, и от молодого быка валил пар, а на рогах, выкрашенных чужой, его, уж стариковской кровушкой, кое-где пристала тоже его, старика, шерсть и налипла земля. Такая же темная, что и сгустки его крови. Что ж, хоть и зол, да, к счастью, все же еще молод нынче соперник, стоявший сейчас перед ним с израненной мордой, с розовых рассеченных губ которого липкими нитями свисали к земле красные слюни, искрившиеся в последнем свете скрывавшегося за макушки деревьев солнца.

Бой еще не кончился.

Пусть и крепко побит, но молодой бык все еще смотрел налитыми кровью глазами. Старик знал, что они схватятся друг с другом еще раз, но уж это будет — в последний. Да, он знал по опыту, что — в последний и что нынче он еще возьмет верх. Главное теперь — не нападать ему самому первым, а ждать, ни на мгновенье не отводя взгляда. И уверенность эта, и знанье, и опыт его были абсолютны и безошибочны, были уверенностью, знаньем и опытом зверя… уверенностью, знаньем и опытом животного, которое, не рассуждая, способно как бы разом воспринимать все целиком — и свет, и запах, и шорох, а память о пережитых опасностях невольно, а потому и не предсказуемо никем, заставляет делать то, что единственно в данный момент надежно и верно — нападать или уходить.

Стало тихо.

Смолк шум ветра, и, кажется, угомонились к ночи птицы. Скрылось солнце, и теперь в той стороне над черным иззубренным краем леса утухал пепельно-сиреневый осенний закат. Не сводя с молодого соперника взгляда, старик слышал, как самка неподалеку ходит краем болота, ожидая победителя. Его, старика, или же вот этого — молодого. Под ней осторожно шуршала промерзшая трава, встрескивал валежник, и на зубах ее похрустывали молодые ветви деревьев, которые она теребила время от времени. Да, она ждала.

Бык мотнул мордой, стряхивая розовые слюни, мешавшие ему теперь, будто путы. Он собирал силы. Вот-вот он решится сойтись в последний раз.

И старик ждал тоже.

Зренье, каким различал он оттенки блеска глаз соперника — а с тем и его намерения; слух, каким ловил его жаркое, боевое и трудное дыхание; нюх, которым даже сейчас достигал он запах самки; чувство, какое наполняло его силою согласно толчкам сердца, прогонявшего по всему телу кровь, закипавшую в нем нынче от неодолимой жажды продолжения рода и стремления к победе; и, наконец, вся память его, то есть опыт — и общий прежний, переданный ему по наследству все с той же кровью множеством прошлых поколений, и уже опыт собственный, даже недавний вовсе — это все заставляло его теперь ждать.

Да, тем более — собственный и недавний.

…Он еще искал нынешних быка и самку. И так же, выползая из лесу, надвигались на болота сумерки. Ночь, что охотник, стлалась над землею неслышно и сторожко. И точно так же, как нынче, становилось среди болот все тише и тише, и все слышнее с низких и чахлых берез, торчавших вокруг по кочкам, одиноко слетали первые отмершие листья, предвещая скорый уже листопад. Он переходил болото, трубя и до боли и онеменья раздвигая ноздри, чтобы как можно больше отро́гать вокруг воздуха и скорее найти бой и самку, то, что предназначено ему природой, как предназначено самой природе неотвратимо сменять день и ночь, зиму и лето, жизнь и смерть всего сущего. Он брел тогда звериной своей тропою, уже ничего толком не различая глазами, захлестнутыми от страсти кровью, и рев, который раз от разу все яростнее раздирал его горло и легкие, был, казалось, тоже пронизан токами все той же его жаркой и буйной крови, застилавшей взгляд и клокотавшей в сердце. И вдруг он услыхал впереди наконец призывный и тревожащий запах будущей матери, рванулся к нему навстречу, и тропа под ним внезапно оборвалась… Изо всех сил лось забился было, погружаясь в урчащую и пузырящуюся болотную жижу, тепло которой ожгло ему брюхо. Он невольно затих, чтобы перевести дух, чувствуя, как входит в топь, медленно, но неодолимо, как в ночь и сон. Несколько раз ужас принуждал его тело напрягать все силы, тотчас, однако, истекавшие неведомо куда, в бездну бездонного болота. Всякий раз, продвигаясь вперед немного, он и погружался все глубже, по-прежнему не достигая никакой спасительной опоры. Одна за другою тем временем над ним вспыхивали в небе звезды, и от каждого его движения ворчащий, цепкий ужас болота миг за мигом отдалял его от высокого, ко всему равнодушного неба. И снова… вдруг снова услыхал он сперва ее нетерпеливый запах будущей матери и в тот же миг почувствовал, будто грудь его ткнулась в твердь! Это оказалось спасением: мордой он навалился на чуть притопленную опору и напрягся, подтягивая передние копыта. Чем больше освобождался он от вяжущей и липкой силы болота, тем все резче и призывнее для него становился ее далекий еще запах, и вот, едва очутился он уже весь пусть на зыбкой пока, все еще вокруг плавно колыхавшейся полутверди, этот ее зов обратился в одно-единственное, что он чувствовал и слышал, потому что для него вновь мгновенно исчезло все остальное, а уж тем более это вечное звездное небо над ним. Зов крови — вот что спасло его…