Александр Филиппович - Стая

И, глядя на него, пока он с достоинством насыщался, а затем охорашивался с независимым видом, Михайловна — а ведь еще несколько минут назад она полна была законного, хозяйского своего негодования на Егора за его строптивость, упрямство, нежелание возвращаться в квартиру — вдруг подумала о другом, о том, что кот вовсе в городе не растерялся, а нашел себе, оказывается, жизнь и занятие по душе и что ей самой надо бы окончательно брать себя как-то в руки да в каких-никаких заботах, от которых невестка осторожно отстраняет ее пока, забывать о своем прошлом привычном образе жизни насовсем. «А то я и вовсе себя глупой какой кошкой вообразила: не смогу опривыкнуть, не смогу опривыкнуть! — рассердилась Михайловна. — А кошка-то, гляди, преспокойно тут живет-поживает, точно испокон веку обитала она в городских домах, да еще и в этом самом подвале!»

С того дня и началась для Михайловны новая полоса городской жизни.

Она развила по дому бурную деятельность, поощряемую чутко Саней, зорко, видимо, догадывавшимся, как нелегко матери сидеть вовсе без дела полезного и постоянного, — а жизнь без полезного практически дела он сам никогда и никак не представлял и считал дело лучшим и лекарем, и учителем. По его конечно же советам и прямым указаниям невестка стала с радостью передавать матери одну домашнюю работу за другой, и теперь, укладываясь спать после трудов и хлопот по дому, Михайловна, не забыв днем уже привычно разыскать в подвале Егора и вынести ему какой-никакой, а еды-лакомства, старалась рассуждать о своей новой жизни спокойно и с трезвостью: «Ну, вот… и опривыкаю помаленьку. Да чего я, кошек, что ли, хуже? Я же не просто человек, а еще и баба, и потому житейского у меня терпения… — И в мыслях обращалась при этом не к кому-нибудь, а почему-то к коту: — Терпения у меня, Егорушка, твоего кошачьего на десяток, поди, таких, как ты, хватит!»

После Октябрьских праздников, однако, случилось одно маленькое событие, какого, кроме Михайловны, не заметил никто: из подвала исчез куда-то Егор. Либо отравился (перед праздником, говорили, крыс по подвалу травили, рассыпая испорченную пищу), либо погиб в схватке с собаками, что было маловероятно, ибо Егор вырос в деревне, где собаки-враги шныряют вольно повсюду, осторожным и осмотрительным по отношению к этой опасности, либо… В общем, Егор испарился. И Михайловна, хоть и крепко горюя о потере, но все же подозревая еще мнительно, что как кто из соседских старух-товарок (в особенности смутная да востроглазая — вон как Егора тогда разглядела!), чтоб коротать свою дневную скуку, приманил Егора к себе, а то и силком увел в свое жилье жить и держит его теперь там взаперти, в душе приняла, однако, сей ею самой вымышленный факт (пусть и ругая все равно Егора за этакое невольное предательство!) за окончательно добрый знак — и вовсе, значит, кот здесь обвык, нашел невольно, где ему лучше и удобнее. «Знать, и мне — та же дорога!» — заключила она свои размышления и с удвоенным рвением взялась за хлопоты.

Конечно же ее по-прежнему, особенно в тоскливые и сумеречные перед сном минуты, а то и часы, мучили далекие воспоминания об отдельной и самостоятельной жизни в собственном дому, о всем том, привычном глазу, что в родимом поселке ее окружало, что казалось хоть и не незыблемо вечным — поселок-то определенно на глазах гиб! — но достаточно прочным, чтобы этой прочности хотя бы на одну ее жизнь все равно хватило. Словом, в ней естественно продолжало жить чувство родины, какое живет у каждого человека, и у иного необычайно остро пробуждается либо, случается, уже в юности и потом возвращается в старости, либо приходит только один раз — к концу прожитой жизни, которую человек вынужден обстоятельствами доживать где-то на стороне. Силою своего человеческого разума, да еще и помноженного на слепое бабье упорство, Михайловна подавляла в себе все такие, совершенно неразумные картинные воспоминания иногда скоро, иногда — не сразу. И чаще всего побыстрей избавиться от этаких наваждений ей помогали, как ни странно, мысли об исчезнувшем Егоре, о животном независимом и откровенно своевольном, которое гляди-ка как сообразило, что к чему, и скорехонько переметнулось на городской образ жизни.

На этом, возможно, не только следовало бы закончить всю эту историю про кота и Михайловну, да если бы она только всем этим заканчивалась, то ее определенно и вовсе не стоило бы начинать рассказывать. Это сколько же вокруг разных людей вдруг и не вдруг перебираются из городов в деревни и обратно, сколько гибнет нынче вековых, как казалось некогда, деревень и поселков и сколько образуется вместо них новых городов-поселений, которым — без году неделя? И нет в том конечно же ничего особенного, или предосудительного, или обогащающего, скажем, дух и разум, либо же поучительного, поскольку жизнь всегда была, есть и будет — исчезновение и строительство, новое строительство, и опять — исчезновение, и в этом — суть ее вечного обновления. Да. Пожалуй, так. И потому-то рассказывать бы и вовсе начинать не стоило, если б не произошло еще одно событие.