Герман Мелвилл - Моби Дик

Мы сидели в пустой комнате, перед камином, в котором огонь вначале яростным жаром обогревавший воздух, теперь едва теплился, привлекая мой задумчивый взгляд. За обмерзшим окном угрюмо завывала метель, и странные чувства стали зарождаться в моей душе. Во мне словно что-то растаяло. Ожесточенное сердце уже не вело борьбы против волчьего мира. Моим исцелителем стал этот умиротворяющий дикарь. Вот он сидит здесь, и уже самая его невозмутимость говорит о характере, чуждом цивилизованного лицемерия и вежливой лжи. Я придвинул поближе к нему свой табурет и пытался заговорить. Поначалу он как будто не замечал моих стараний, но, когда я сослался на его ночное гостеприимство, он спросил, будем ли мы и сегодня спать вместе. Я ответил утвердительно, и мне показалось, что он остался доволен этим, и, может быть, даже польщен.

Теперь мы вместе взялись за книгу, и я постарался объяснить ему цель книгопечатания и смысл нескольких помещенных в книге рисунков. Так я завладел его вниманием, а немного спустя мы уже болтали, как могли, обо всяких вещах. Потом я предложил: «Закурим?» Он вытащил свой кисет и томагавк и любезно предложил мне затянуться. Так мы и сидели, передавая друг другу его удивительную трубку и по очереди затягиваясь дымом.

Если до этого в душе Квикега еще оставался лед равнодушия, то тепло нашей трубки и этих минут окончательно его растопило, и мы стали близкими друзьями. Когда трубка была выкурена, он прижался лбом к моему лбу, обнял меня и объявил, что отныне мы повенчаны, что на языке его родины означало, что теперь мы как бы братья и он готов умереть за меня, если возникнет в том необходимость.

После ужина мы еще немного поболтали и покурили, а затем вместе отправились в спальню. Он преподнес мне в подарок новозеландскую голову. Затем достал свой огромный кисет и, порывшись в табаке, извлек что-то около тридцати долларов серебром. Разложив монеты на столе, он поделил их на две равные кучки и, пододвинув одну из них ко мне, сказал, что это — мое. Я начал было возражать, но он просто взял и ссыпал монеты в мой карман. Затем он стал готовиться к вечерней молитве — достал идола и отодвинул экран, прикрывавший камин. По некоторым признакам я понял, что он хочет, чтобы и я присоединился к нему. Ну что ж, если я желаю, чтобы он уважал мою религию, то почему же мне не уважать его религию? Я поджег стружки, помог установить бедного маленького божка, вместе с Квике- гом угостил его подгорелым сухарем, дважды или трижды ему поклонился, поцеловал его в нос, и только после всего этого мы разделись и улеглись в постель — каждый в мире со своей совестью. Но, прежде чем уснуть, мы еще раз выкурили трубочку, и Квикег, убаюканный и завороженный мягкими волнами табачного дыма, колыхавшегося над нашей кроватью, погрузился в воспоминания, из которых я узнал историю его жизни.

Квикег был туземцем с острова Коковоко. Еще свежевылупленным дикаренком, бегая без присмотра по родным лесам, он испытывал сильнейшее желание поближе познакомиться с христианским миром. Отец его был верховный вождь, иначе говоря, царь в своем племени, дядя — верховный жрец, а по материнской линии он мог похвастать тетками, которые были женами непобедимых воинов. В его жилах, таким образом, текла настоящая цар- 

ская кровь, хотя, боюсь, несколько подпорченная людоедскими наклонностями, которые он свободно удовлетворял в дни своей простодушной юности.

Однажды кострову подошло судно из Сэг-Харбора, и Квикег решил отправиться на нем повидать белый свет. Однако команда корабля была полностью укомплектована. Но Кви- кег был не тот человек, чтобы отступать. Он взял каноэ и один уплыл к далекому проливу, через который должно было, покидая остров, проплыть судно. По одну сторону пролива тянулся коралловый риф, по другую — узкая коса, покрытая мангровыми зарослями, которые поднимались прямо из воды. В этих зарослях он и спрятал свое каноэ, поставив его носом к морю, а сам уселся на корме, низко держа над водой весло. Когда корабль проходил мимо, он, точно молния, ринулся наперерез, достиг борта, пинком ноги перевернул и потопил свое каноэ, взобрался по якорной цепи и, во весь рост растянувшись на палубе, вцепился в кольцо рыма и поклялся не разжимать рук, даже если его станут рубить на куски.

Напрасно капитан грозился вышвырнуть его за борт, напрасно замахивался топором над его обнаженными руками — Квикег был царским сыном, потомком гордых воинов, и он не шелохнулся. Наконец, пораженный его бесстрашием, капитан смягчился и сказал, что Квикег может остаться. Его поместили в кубрике среди матросов, и он стал китобоем.