Николай Курочкин-Креве - Пират Её Величества

На востоке — бескрайние таежные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе — католический мир, в себе разобщенный, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплоченность хранила границы его от прободения…

Русь оставалась вне круга европейских стран — как расплющивающий нос о жгучее, ледяное стекло бедный мальчуган, любующийся новогодним праздником, куда его не позвали. Там, за стеклом, яркий свет, там тепло и уютно. Там нарядная елка и разряженные сверстники, в костюмах и масках. Им страшно весело! Им раздают подарки! Ни за что, ни про что — таинственные пакетики с вкусными вещами: там дорогие конфеты, там — зимой лютой! — разноцветные заморские фрукты, шоколад, печенье, орехи… А тут стужа, ветер прожигает одежонку, темно, страшно и кто-то воет (скорее всего, ветер, но может статься, что и волки! Стра-а-ашно!). Ты один, тебе грустно-грустно, слезы на щеках застывают бугорками… И невозможно, даже если узнаешь о том точно, поверить, что вовсе там не столь прекрасно и весело, как кажется при взгляде в продышанный глазок, со стороны. Там интриги, мучительная, съедающая человека зависть и мучительная ревность. А грошовые подарки в пестром кульке из скверной оберточной бумаги только кажутся сокровищами. Ценно в них не содержимое, а его нежданность. Но увы! Человек так уж устроен, и ничего с этим не поделать, что те, кто «вне праздника», склонны преувеличивать его достоинства и привлекательность, ну а те, кто «внутри праздника», напротив, преуменьшают его истинную цену. Какой-то умный австриец сказал уже в нашем, двадцатом веке: «Заключенные ищут выхода, исключенные ищут входа».

Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую — войной с западными соседями, и в обход — неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студеному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточенное сопротивление. Почему?

Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.

Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберет в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.

— Ну, заберет, — скажете вы, — ну и что?

А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя — и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдет иным путем, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счет иных стран, их могущества и богатства!

Так что костью в горле стояла перспектива выхода России к европейским морям и святейшему престолу, который только начал осваиваться с мыслью, что первую партию в мировой торговле стала играть не схизматическая Византия, а наикатолическая Испания, и могущественнейшей в мире недружной семье Габсбургов, и «татарским» ханствам, которым в мире российского великодержавия попросту не оставалось места на карте, и нарождающемуся польско-литовскому единству…

Ведь не подлежало сомнению, что, выйдя к морям, Россия не сможет оставаться прежней, ей придется перестроиться, чтобы вписаться в семью европейских народов. А тогда — о, тогда прощайте, привилегии английской Московской компании на российском рынке!

Да еще Реформация, потрясающая святейший престол с 1517 года. Только в канцеляриях папской курии утихло многолетнее (несколько нечестивое, поскольку речь шла о крушении христианской державы под ударами мусульман) ликование в связи с окончательной гибелью Второй Византийской империи — строго говоря, уже не той тысячелетней без малого твердыни православия, что веками коснела в схизме и идейная борьба с которой оказалась католицизму с его мощными схоластическими школами не по зубам. Ту, Первую империю, сокрушили крестоносцы Четвертого крестового похода в 1204 году. Эта кровавая репетиция пригодилась буквально через несколько лет в крестовых походах против «катаров» — еретиков процветающей тогда Южной Франции. Помните из школьной истории: папский легат твердил крестоносцам, немалое число которых уже испробовало вкус христианской кровушки при сокрушении Первой Византийской империи: «Убивайте-убивайте, Господь на том свете отличит своих от чужих!» А эта, догрызенная, наконец, турками в 1453 году, реставрированная династией Палеологов, составленная из разнокалиберных кусочков, не граничащих один с другим, еще два века агонизировала. Схизматики живучи более, нежели пресловутые кошки. И высокомерны запредельно. Эта самая Россия еще только нарождалась, когда тамошний монах, псковский инок Филофей, заявил с наглостью сверхъестественной: «Москва — третий Рим, и четвертому не быти!»