Коллектив авторов - Морские досуги №6

Музыкальную школу я терпел ровно один месяц. Терпел, потому что, меня забавлял Женька. Мне нравилось, когда он испуская таинственную лучистость, нёс на горбушке огромный футляр с баяном. Он всякий раз спешил туда, как на карнавал! И как не сопроводить эту "квазимоду", шепелявящую на ходу сольфеджио?! Слов не было… Не было слов. При чём, моя "альтушка" — меня ни сколько не отягощала, а даже напротив, в её футляре очень даже было удобно носить майку, кеды и боксёрские перчатки. Но ровно на 31-ый день, я сказал Женьке — "Адью!", и сразу пошёл в спортзал. Но этот Алконост — даже и не заметил этого.

Он не заметил этого и через год. Он превратился в снующую тень — дом — школа — дом — музыкальная школа — дом — бом-бом. Выступление на школьном утреннике — бом-бом-бом, в фойе ДК — бом-бом, на сцене клуба — бом — школа — дом. Вся наша дворовая шумава была разочарована Женькой. А его деловитость?! Слов нет! Нет — слов… А когда я, зимой, пришёл к нему, с челобитной — от команды двора, постоять за нас в хоккейных воротах, а он — не вылезая из-под баяна начал рассказывать мне про какой-то регистр.!?! Мы — тут! А он — регистр!? Пришлось поорать и помахаться. Регистр!?? Но, в ворота Женька не пошёл. За что был вычеркнут из шумавской скрижали. Его тень — считалась невидимой, и кто-то, про него, написал плохое слово на заборе. Регистр!?? Это доставило мне много тягостных и неоднозначных раздумий. Не было слов… И я забросил бокс. Перешёл в лыжную секцию — со всеми вытекающими… Теперь и у меня — не было времени. Теперь и я — жил по расписанию. Школа, дом, бом-бом… Но уличная шумава — мне прощала. Прощала, как прощают загнанным лошадям.

Потом, много чего было. Были споры — о физике и лирике. Мне больше нравилась первая. Были дебаты — о Есенине — поэте и человеке. Женька, обозвал Есенина-человека… — плохо он его обозвал И я впервые дал Женьке в лоб. Теперь жалею и каюсь. Женька — был прав. Я — писал сам. Женьке — больше нравилось переводить. Женька, говорил мне, что над поэзией надо работать, писать и переписывать… От этого, она мол, красоту обретает. Я не соглашался. И сейчас не согласен. Стихи и поэзия — понятия не одинаковые. Поэзия — для меня — секундная связь слова и звука. Как услышал — так и пиши. Всё! Нельзя над вдохновением работать. Нельзя! Работать можно над текстом, но это уже другое… Это просто — стихи, но не поэзия.

Вот так мы и шкандыбали по своему отрочеству. Кто — под Лирой, кто — на лыжах. И знаете — дошкандыбали! Да, да, до того камня, что на распутье… Посмотрели — а на нём ни чего не написано?! Лежит себе каменюка и лежит. Но дорог от него — тьма-тьмущая! Всё что хочешь! От сумы до тюрьмы… Но мы уже были определены в пристрастьях. И были слова, были! Он пошёл прямо — в Гнесинку… Я тоже поехал — прямо в Севастополь.

Встретились — лет через семь-восемь. Я прилетел в отпуск — с Севера. Лето. Я — независим… Т. е. — неженат ещё. Встречаю Женьку — он тоже независим, и уже не собирается. Полная апатия… Видите ли, депрессия у композитора случимшись… И опять — нет слов! Нет-уу… Сидим у него, пьём какое-то дорогое, импортное поило, из заграницы им привезённое, и он мне — в жилетку плачется. Плач Ярославны, блин! — Жить — не хочу… Писать — не пишу… К роялю — не на сантиметр… Всё — аут. На родину — умирать приехал. Жизненная катастрофа… На любовном, творческом, жизненном и на каком-то там ещё — поприще. В общем, маэстро совсем — протухши, и от своих европ — опухши. Спрашиваю, по-дружески

— Жень, да не уж то, до такой степени? — Да, — говорит, — К чёрту весь этот "белый свет", руки на себя наложу… И баста.

Сволочь! И убедительно так. У меня аж в животе холодно стало. Женька — он решительный. — Жень, — говорю, — я это не практикую, но может напьёмся? Говорят — помогает. Авось — забудется, кабысь — полегчает. — Давай, — говорит, — Но только, знаю — что нет… На всякий случай укушались. В стельку, до зелёных фантиков. В лом. На следующий день смотрим друг на друга свиными рожами… Чувствую — не полегчало. Депрессия в глубь пошла. Хоть об стену лбом, хоть к любимому психиатру… Не помогло. Что делать? Друг погибает. От этих дум сам психовать начал.

— Ети ушу мать, — говорю, — И что, ты — гад, о себе возомнил?! Когда тебе хорошо было, сидел в своём Вердене, изображал из себя Гуно под Безе, а дохнуть — сюда приехал??!

Он совсем утух. Глаза, как у Долилы перед Самсоном, голос — неземной, еле шепчет, но ещё слышно. — Родина здесь моя… Здесь и лягу… Рядом с матерью и отцом. Поговорили — называется. Но я не расслабляюсь. — И ты думаешь, ты им там такой — нужен?? Самоубийц — даже в церкви не отпевают.