Роберт Джирарди - Дочь пирата

Однажды ночью, как раз в канун Рождества, мне тогда было около семи лет, отец посреди ночи подошел пьяный к моему окну. Он вскрыл окно с помощью перочинного ножа, завернул меня в свитер и отнес в лодку с подвесным мотором. Мы пошли по проливу Пальметто между Аутер-Ки и Иннер-Ки, и я помню, что пахло соляркой и папиным табаком, а темень была кромешная, на небе ни звездочки.

Мы пришвартовались у причала Мазепы и пошли в дом, безвкусно отделанное розовое бунгало размером с большой гараж. В гостиной сидели двадцать пять мужчин в костюмах. Сцена была очень напряженной. На столе перед каждым игроком лежал револьвер. В надувном детском бассейне, расположенном на полу, валялись деньги, как мне потом сказал отец, около двух миллионов долларов, выигрыш зависел от того, как будут сняты карты для оставшихся в игре Мазепы и головореза из Чикаго. Чтобы снять карты, им требовался совершенно незаинтересованный человек. Среди своего окружения они такого найти не смогли, и тогда отец привез меня.

Я была испугана так, что едва не обкакалась, дрожала, как осиновый листок, но не плакала. Они открыли новую колоду. У меня до сих пор стоит в ушах хруст целлофана и свербит в носу от запаха их потных тел, виски, пива и гангстерских сигар. Я сняла карты. Это оказался червовый король. Они делали ставку на большую и на меньшую карту — Мазепа поставил на меньшую, головорез — на большую. Джони Мазепа потерял все. Его жена, бразильянка, и вообще слегка чокнутая, покончила с собой. Два месяца спустя Мазепа продал дом и навсегда покинул Пальметто. А ведь его предки жили на острове в течение двух сотен лет. Сначала как лица, потерпевшие кораблекрушение, потом как каперы [3], потом как контрабандисты и игроки. Всегда что-нибудь вроде этого.

Головорез из Чикаго дал мне четыре пятисотдолларовые банкноты за то, что я сняла карты в его пользу. Я крепко держала банкноты в руке все время, пока мы плыли домой, а по черной морской воде пролегала яркая лунная дорожка. Утром мать нашла у меня под подушкой две тысячи долларов. Я сказала ей, что меня посетила добрая фея и подарила эти деньги. «Слишком добрая фея», — сказала мать, починила окно, положила деньги в банк на мое имя и больше ничего о них не говорила. Десять лет спустя я сняла деньги со счета и ушла в море. И больше на Пальметто никогда не бывала.

Вторая бутылка почти опустела. В бледно-желтой жидкости высотой примерно полдюйма плавали крошки пробки. Уилсон чувствовал себя прекрасно. Он вылил остатки вина в стакан Крикет. Она поднесла стакан к губам. Он вздрогнул, заметив, что у нее поломаны ногти, что кожа на руках покрыта ссадинами от тяжелой работы. Все это никак не соответствовало рыжим волосам и глазам, подобным тропическому мелководью, полному рыб и кораллов. Крикет перехватила взгляд Уилсона, слегка покраснела и быстро спрятала руки за столик.

— Почему вы так долго не были дома? — спросил Уилсон, чтобы снять возникшую неловкость.

Крикет пожала плечами. Ее волосы вспыхнули медным блеском в солнечном свете.

— Я предпочитаю море. Оно так переменчиво, то взъерошено от волн, то гладкое, как зеркало. Полагаю, что оно такое и есть, поэтому лучше быть готовым к чему угодно. На суше нас одолевает иллюзия стабильности. Но это величайшая ошибка; все может пойти кувырком от одного расклада карт. На море ты по крайней мере знаешь, что тебя ожидает. Я скажу вам, что такое моряк. Моряк — это…

Ее прервал метрдотель, он подошел и подал лист бумаги на черном глянцевитом подносе.

— Ваш счет, — произнес он голосом кардинала, благословляющего паству.

— Сколько там? — спросила Крикет.

— Я плачу, — отвел ее руку Уилсон.

Счет оказался на 178 долларов и 29 центов, не считая налога и чаевых, то есть больше его месячного бюджета на съестное.

— Черт, всего лишь за суп и салат… Думаю, это вино. — Он раскрыл карту и увидел, что первая бутылка, которую заказала Крикет, стоит 65 долларов, вторая — 78.

Пока он суетился со своей кредиткой, она быстро встала:

— Спасибо за ленч, я, пожалуй, вернусь в магазин.

Соображая, сколько дать метрдотелю на чай, Уилсон не разобрал ее слов, а когда поднял голову, Крикет и след простыл.

Два дня спустя Уилсон встретил Андреа в обеденный перерыв на набережной в «Марине» — большом шумном баре-ресторане, популярном среди обитателей улицы Файненшл-майл после рабочего дня.

Уилсон ненавидел «Марину» — прилизанное заведение, всегда переполненное людьми и со множеством правил. Так, здесь нельзя было пить во дворике, не заказывая что-то с кухни; нельзя было напиваться между пятью и восемью часами вечера, если за столом не сидело по меньшей мере четверо; в баре имелся десятидолларовый минимум, а чеки не принимались без предъявления водительского удостоверения и двух кредитных карточек. Мускулистые мужчины, стриженные под ежик, в синих шортах и красных теннисках с логотипом все той же «Марины», оснащенные переносными радиостанциями, патрулировали огороженную веревками внешнюю террасу, высматривая клиентов, которым неизвестным образом удавалось напиваться вусмерть водянистыми напитками с завышенными ценами, и за теми, кто осмеливался садиться за столик, не испросив предварительно разрешения у хозяйки. Всякий раз, посещая «Марину», Уилсон чувствовал себя пленником в фашистском государстве для лиц, карабкающихся вверх по служебной лестнице.