Януш Мейсснер: Красные кресты

У Рамиреса мелькнула мысль, что этим нужно воспользоваться. А вдруг удастся в первой же атаке заставить противника отступить на два — три шага…Тогда Мартен утратил бы свободу движений; возможно, оглянулся бы, может на полсекунды потерял бы из виду шпагу своего врага…Этого могло хватить на укол в шею…

Все эти мысли промелькнули мгновенно. Рамирес кинулся вперед, отчаянно атакуя. Но Мартен не дрогнул: отбил два выпада, вовремя закрылся от третьего и тут же перешел в атаку.

Бласко отступил на шаг, на два шага. Он чувствовал на клинке силу отражаемых ударов и был ей поражен. На рипосту времени не было. Продлись это ещё немного, ему конец.

Как нельзя более вовремя спасли его протесты Лоренцо. Капитану не пришлось разыгрывать возмущение: в нем кипело безумная ярость, он рычал, как злой пес, утверждая, что Мартен нанес своему противнику два укола ниже пояса. Удары, недозволенные в честном поединке, которые могли стать смертельными. Командор сумел их парировать, но такое поведение Мартена в схватке с идальго освобождало последнего от продолжения поединка. Так было не принято, и вообще смахивало на попытку обычного убийства в пьяной драке.

— Лжешь! — крикнул Мартен. — Я до сих пор не нанес ни одного укола, но скоро ты их увидишь. Укол прямо в сердце, а не ниже пояса. Я только хочу вначале отсечь уши твоему идальго, как ему обещал. А потом отрежу и тебе! Защищайся! крикнул он Рамиресу и атаковал снова.

Рамирес отступал. Он был бледен, как полотно, и по лицу текли капли пота. Обманные финты Мартена мелькали перед его глазами, словно молнии. В какой — то момент, почти припертый к фальшборту, он не успел вовремя перехватить выпад в голову, услышал короткий свист рапиры и ощутил пронзительную боль в правом виске.

« — Ухо», — подумал он и почувствовал себя выставленным на посмешище, опозоренным, обреченным на муки и издевательства. Его охватило отчаяние, и Бласко решил не щадить себя и скорее погибнуть, но отомстить никчемному врагу, который так над ним измывался.

Сжав зубы, он атаковал. И в тот же миг услышал близкий грохот выстрела, споткнулся и рухнул навзничь.

Мелькнула мысль, что он смертельно ранен, хотя не было никакой боли кроме той, от удара рапирой. Но ожидая, что в любой момент боль может пронизать его насквозь, он не смел шевельнуться, не смел глубоко вздохнуть, желая отдалить тот страшный миг, когда откроется, что пуля разорвала ему аорту, застряла в легких или в желудке.

— Кто в него стрелял? Неужели Запата? Вдруг у того дрогнула рука…А может это измена? Может быть, Лоренцо сговорился с Мартеном, купив таким образом свою свободу?

Но боль не приходила, зато Бласко почувствовал, что палуба как-то странно дрожит и дергается под его ногами. И одновременно услышал рядом какие-то хрипы, похожие на спазматический кашель. Осторожно повернув голову в ту сторону, он последовательно увидел: отброшенную в сторону руку с пистолетом; капитанскую шляпу с перьями, и наконец — искаженное судорогами лицо капитана Запаты и костяную рукоятку ножа, торчавшую под его бородой. Это он умирал. громко хрипя. И это не палуба дрожала под коленями Бласко, а тело Лоренцо, которое содрогалось в агонии.

Потом раздались крики, топот ног, визг. Рамирес понял, что прошло всего несколько секунд с того момента, как он упал. Пара секунд, которые показались ему бесконечно долгими. Вскочив на ноги, он увидал людей, которым бежали к нему и вдруг остановились, как вкопанные.

— Ах, так он ещё жив! — воскликнул Мартен. — Тем лучше: я отсеку ему другое ухо!

Мария Франческа стояла на палубе рядом с Германом Штауфлем, чуть в стороне, и не дыша следила за поединком своего нареченного с Мартеном, испытывая невероятное смешение чувств — стыда, испуга, гордости, унижения и триумфа.

Чего она хотела? Чьей желала победы? За которого из противников должна была молиться?

Она подумала было о молитве, но не осмелилась просить Мадонну о том, в чем сама не была уверена. Надеялась, что Бласко будет сражаться, как герой — как Архангел с Люцифером. И, может быть, склонилась бы на его сторону.

Но она обманулась в ожиданиях, и эта ошибка унизила её в собственных глазах. Заметила, а скорее ощутила безошибочным чутьем, что командор трусит. Не так боится, как может бояться даже самый смелый человек, сохраняя при этом спокойствие и не теряя мужества, а попросту никчемно трусит. Ей пришло в голову, что у этого идальго гонор только показной, что если бы не её присутствие, давно сбежал бы или кинулся Мартену в ноги, умоляя о пощаде.