Елена Кондаурова: Рене по прозвищу Резвый

Дверь за спиной Рене глухо стукнула, в замке два раза повернулся ключ. Снаружи послышались шаркающие удаляющиеся шаги. Рене с тоской оглянулся на запертую дверь, прошел к топчану и привычно завалился на соломенный матрас. За время обучения в семинарии он столько раз попадал в карцер, что чувствовал себя здесь почти как дома. Хм… почти, но все-таки не дома. А если его и из-за сегодняшней выходки отсюда не выгонят, то дом будет потерян для него навсегда.

Из-за окошка доносились хорошо знакомые звуки семинарской жизни — топот и разговоры возвращавшихся с мессы семинаристов, окрики их наставников, звон колокола, лай собак вдалеке. Рене от души их ненавидел. Даже собачий лай, хотя собаки и не имели никакого отношения к семинарии.

Рене повернулся на бок. Мрачная решимость, которая помогла ему устроить непотребство в храме, потихоньку уходила, и к Рене возвращалась привычная жизнерадостность. Все будет хорошо. Он все сделал абсолютно правильно. Из семинарии выгоняли и за гораздо более мелкие провинности, а уж за рассыпанные и раскатившиеся по всему храму просфоры его точно отсюда выставят. И отец ничего не сможет поделать, ему придется смириться с тем, что его обет не будет исполнен. Потому что просфоры — это серьезно. В некоторых монастырях разлитое вино для причастия предписывалось собирать губами, а на допустивших подобное накладывалось строгое наказание. Рене был всего лишь семинаристом, и его вполне устроило бы исключение.

Он невольно усмехнулся, вспомнив ужас на лице отца Ансельма, когда тот смотрел на катящиеся под ноги прихожанам просфоры. Все остальные были в не меньшем шоке, но, к счастью, никто не заподозрил, что он сделал это нарочно. И слава богу. Тогда отец бы его точно проклял.

Рене благодарно перекрестился, что в его глазах совершенно не выглядело нелогичным. Он же не был каким-нибудь еретиком, он искренне верил в бога, просто не хотел становиться священником, а это разные вещи.

Быть священником в понимании Рене означало заниматься почти бесполезным делом. Все эти обряды, ритуалы, песнопения, проповеди — они совсем его не трогали и представлялись редким занудством. Разве это достойное мужчины дело? Как Рене ни старался, он не мог представить себя священником. Вот он ходит в рясе, служит мессу, исповедует, причащает… Нет, не мог, и все. Церковные дела и раньше мало интересовали Рене, а теперь, после трех лет обучения, когда он познакомился со всей, так сказать, подноготной, по своей воле он бы и в церковь лишний раз не зашел, не то чтобы посвятить ей жизнь. Да, он признавал, что церковь нужна, что она важна, но полагал, что она как-нибудь обойдется без него. Право слово, ничего не потеряет.

Постепенно в камере становилось темнее и холоднее. Рене подтянул колени к животу, а ладони спрятал под мышками, чтобы сохранить тепло.

Он был уверен, что господь Иисус обязательно поймет и простит его за то, что ему пришлось сегодня сделать. Ничего другого не оставалось. Через несколько дней учеба закончится, и настанет время принимать сан, а, как видит тот же Иисус, Рене к этому совершенно не готов. Иисус знает, что нельзя заставлять становиться священником против воли, а именно это с ним и собираются проделать.

С ним! С Рене де Гранси, старшим сыном барона де Гранси, наследником замка де Гранси и самого крупного поместья во всей Нормандии! И все из-за глупого обета, который отца угораздило принести Пречистой Деве. Рене захлестнула привычная злость. Да, наверное, он несправедлив к отцу, тот принес свой обет в благодарность за спасение жизни, и все равно. Не мог принести какой-нибудь другой! Хотя бы имя заменить! Ведь у него было и есть еще целых три сына — Жерар, Пьер и Луи, которым, как младшим братьям, вполне подошла бы церковная карьера.

Нет, Рене, конечно, любил отца и злиться начал далеко не сразу. Сначала он не хотел его разочаровывать и первое время после поступления в семинарию даже честно пытался смириться и принести себя в жертву отцовскому безрассудству. Но это оказалось выше его сил. Даже на осла нельзя навешивать ношу, которую он не в состоянии унести.

Как же Рене тогда сожалел, что родился старшим из всех детей своего отца! То, что раньше являлось предметом гордости, стало проклятием. Ночами он представлял, как было бы здорово, если бы он был вторым сыном, как Жерар, или третьим, как Пьер. Или даже четвертым, как малыш Луи. Тогда не пришлось бы уезжать из дома, учиться тому, к чему не лежала душа, и злиться на отца.