Густав Эмар: Золотая Кастилия (сборник)

Молодая женщина встала, ее черные глаза сверкали; протянув руку вперед, она произнесла, задыхаясь от волнения:

— В присутствии моего отца, готового проклясть меня, перед телом моего умершего брата, при людях, слушающих меня, я клянусь, Луи, что я люблю вас как отца моего ребенка, и что бы ни случилось, останусь вам верна.

— Хорошо, Клара, — сказал граф, — Господь принял вашу клятву, Он поможет вам сдержать ее. Вспомните, что мертвая или живая — вы принадлежите мне, как я принадлежу вам, и никакие силы в мире не могут разъединить нас. Теперь прощайте — и не теряйте мужества.

— Прощайте! — прошептала она, падая на стул и закрывая лицо руками.

— Пойдемте, господа! Делайте со мной что хотите, — сказал граф, обращаясь к сбирам, невольно тронутым этой сценой.

Герцог бросился к дочери как тигр и, неистово схватив ее за руку, заставил поднять лицо, залитое слезами. Устремив на нее взгляд, полный злобы, раздиравшей его сердце, он закричал голосом, свистящим от бешенства:

— Дочь моя! Приготовьтесь через два дня выйти за человека, которого я назначаю вам в супруги. А ребенка вашего вы не увидите никогда, он для вас не существует.

Молодая женщина вскрикнула от отчаяния и упала без чувств на руки трактирщицы. Граф, в эту минуту выходивший из комнаты, обернулся к герцогу и, протянув к нему руку, закричал голосом, который заставил присутствующих похолодеть от ужаса:

— Палач! Будь ты проклят! Клянусь честным словом дворянина, что я так страшно отомщу тебе и твоим близким, что воспоминание об этом мщении останется вечно. А если я не смогу поразить тебя, вся нация, к которой ты принадлежишь, содрогнется от моей неутолимой ненависти. Между нами теперь война, война жестокая и беспощадная. Прощай!

Оставив гордого испанца в испуге от этого страшного проклятия, граф вышел твердой походкой, бросив последний взгляд на женщину, которую любил и с которой расставался, может быть, навсегда.

Коридоры, лестницы и сад гостиницы были заполнены вооруженными людьми; было просто чудом, что оба матроса успели убежать. Это придало графу надежду, и он сошел вниз твердыми шагами под внимательным надзором сбиров, не терявших его из виду. Сбирам давно сказали, что они будут иметь дело с морским офицером крайне вспыльчивого характера, необыкновенной силы и неукротимого мужества; поэтому добровольная покорность пленника, которую они считали притворной, не внушала им особого доверия, и они держались настороже.

Когда они вышли в сад, начальник сбиров заметил карету, все еще стоявшую перед дверью.

— Это именно то, что нам нужно! — сказал он, радостно потирая руки. — Мы так спешили сюда, что забыли взять карету… Прошу вас, садитесь, граф, — прибавил он, отворяя дверцу.

Граф сел, не заставляя себя просить дважды. Сбир обратился к кучеру, сидевшему на козлах.

— Сойди! — закричал он повелительным тоном. — Именем короля, я беру эту карету. Уступи свое место одному из моих подчиненных… Эвелье, — обратился он к высокому сбиру дерзкой наружности и такому худощавому, что тот, кто стоял возле него, казалось, всегда видел только его профиль, — садись на козлы вместо этого человека и поедем!

Кучер не стал сопротивляться такому решительному приказанию, сошел с козел, и на его место тотчас сел Эвелье, а начальник сбиров поместился в карете напротив своего пленника, закрыв дверцу, и лошади, погоняемые сильными ударами бича, тронулись, таща за собой тяжелую карету, около которой ехали двадцать солдат.

В течение довольно долгого времени между пленником и сбиром не было произнесено ни одного слова. Граф думал о своем, сбир спал, или, лучше сказать, притворялся спящим. В марте ночи уже коротки, и скоро широкие белые полосы начали показываться на горизонте. Граф, до сих пор остававшийся неподвижным, сделал легкое движение.

— Вы страдаете, граф? — спросил сбир.

Этот вопрос был сделан тоном совсем непохожим на тот, которым до сих пор говорил сбир. В голосе его слышалось такое живейшее сострадание, что граф невольно вздрогнул и пристально посмотрел на говорившего. Но насколько он мог заметить при слабом свете начинающегося дня, человек, находившийся перед ним, имел все такую же невзрачную физиономию и ту же ироническую и ничего не выражающую улыбку на губах. Подумав, что ошибся, граф откинулся назад и ответил сухим тоном, которым хотел пресечь всякое желание завязать с ним разговор:

— Нет!

Но сбир, вероятно, был расположен говорить, потому что сделал вид будто не замечает, каким образом принята его предупредительность, и продолжал: