Джон Ле Карре - Команда Смайли

– Не удивлюсь, – вслух произнесла Остракова дома, – если они сфотографировали труп. – Так она впервые высказала зародившиеся сомнения.

Работая на складе, сидя долгими вечерами в одиночестве в своей крохотной квартирке, Остракова ломала голову, пытаясь придумать, кому бы довериться – найти такого человека, который не заклеймит позором и не осудит, который поймет, что она должна действовать с оглядкой на избранном ею пути, и главное – который ничего не разболтает и тем самым не погубит, как ее уверяли, шансы на воссоединение с Александрой. Затем однажды ночью то ли Бог, то ли собственная память подсказали решение. «Генерал!» – озарило Остракову. Ведь муж не раз говорил ей о нем!

«Эти эмигрантские группки – просто беда, – предупреждал он, – бойся их как чумы. Единственный, кому стоит доверять, – это Владимир, генерал, старый черт и большой любитель женщин, но настоящий мужчина, человек со связями, да к тому же умеет держать рот на замке».

Но Остраков произнес это двадцать лет назад, а даже старые вояки смертны. Кроме того, как фамилия Владимира? Она и отчества его тоже не знала. Даже имя Владимир, поведал ей муж, генерал взял для военной службы, поскольку его настоящее – эстонское имя – для Красной Армии не годилось. Тем не менее на другой день Остракова отправилась в книжную лавку неподалеку от собора Александра Невского, где нередко обменивались сведениями об убывающем русском населении, и навела справки. Ей дали фамилию генерала и даже номер телефона, но без адреса. Телефон же был отключен. Она отправилась на почту и, уговорив сотрудников, наконец получила телефонный справочник 1956 года, в котором значилось Движение за свободу Прибалтики на Монпарнасе. Руководствуясь некоторыми соображениями, она обнаружила в книге по этому адресу еще четыре организации: Рижскую группу, Ассоциацию жертв советского империализма, Сорок восьмой комитет за свободу Латвии, Таллинский комитет за свободу. Она отлично помнила, с каким презрением отзывался Остраков о подобных организациях, хотя и платил членские взносы. Однако она отправилась по указанному адресу и позвонила – дом очень походил на церквушки, которые она посещала: такой чудной и, казалось, запертый навсегда. Наконец дверь распахнулась – на пороге, опершись на палку, с надменным видом стоял старый белогвардеец в косо застегнутой кофте.

– Все уехали, – махнул он палкой в другой конец мощеной улицы. – Съехали. Закрылись. Более крупные организации вытеснили их, – добавил он со смешком. – Народу – раз-два и обчелся, а групп – уйма, и ссорились они между собой как дети. Неудивительно, что царь потерпел поражение! – В глаза почему-то бросились плохо пригнанные фальшивые челюсти старого вояки и едва прикрытая редкими волосами лысины.

– А генерал? – спросила Остракова. – Где генерал? Он еще жив или...

Старик ухмыльнулся: у нее к нему дело?

– Да нет, – схитрила Остракова, вспомнив о репутации любвеобильного генерала, и изобразила застенчивую улыбку. Старик рассмеялся, щелкнув челюстями:

– Ох уж мне этот генерал...

Затем куда-то пропал и, вернувшись, протянул кусочек картона, на котором лиловыми буквами был отпечатан адрес в Лондоне. «Генерал никогда не изменится, – сказал старик, – он и в раю будет гоняться за ангелами и пытаться их опрокинуть, можете не сомневаться». И вот ночью, когда все вокруг спали, Остракова села за письменный стол покойного мужа и написала генералу со всею откровенностью, какая появляется у одиноких людей в общении с совершенно незнакомыми людьми, написала по-французски, а не по-русски – так получалось отвлеченнее. Она поведала ему о своей любви к Гликману – это оказалось нетрудно, зная, что генерал, как и Гликман, любил женщин. Она сразу же призналась, что приехала во Францию шпионкой, и рассказала, как набрала материал для двух никчемных отчетов, которыми оплачивала свою свободу. Она составила их contre-coeur, писала она, в основном выдумки и увертки, пустяки. Но отчеты остались, как и подписанное ею обязательство, и они ограничивают ее свободу. Затем она сообщила, что творится у нее в душе, и о том, как она молилась Богу в русских церквах. С тех пор как рыжий иностранец подошел к ней, писала Остракова, она живет в каком-то нереальном мире: у нее такое чувство, что ей отказано в объяснении, зачем она живет, хотя ее жизнь – сплошная мука. Она ничего не утаила от него, ибо не чувствовала своей вины в том, что хотела вытащить Александру на Запад; скорее, ее пугали угрызения совести за давнее решение остаться в Париже и ухаживать за Остраковым до его смерти, после чего, продолжала она, Советы все равно не пустили бы ее назад: она стала изменницей.