Джон Ле Карре: Команда Смайли

Да и к кому в конце-то концов, кроме Господа, могла она обратиться? К своей сводной сестре Валентине, которая жила в Лионе замужем за торговцем автомобилями? Да от одной мысли, что Остракова общалась с чиновником секретной службы Москвы, Валентина бросится за нюхательными солями. «В кафе, Мария? Среди бела дня, Мария?» – «Да, Валентина, и то, что он сказал, – правда. Я действительно родила от еврея внебрачную дочь».

Больше всего страшило Остракову отсутствие перемен. Шли дни, недели; в посольстве заверили, что просьбу ее рассмотрят в «благоприятном свете»; французские власти успокоили, что Александра быстро получит французское гражданство; рыжий агент уговорил ее передвинуть дату рождения Александры назад, с тем чтобы она стала Остраковой, а не была бы Гликман: он объяснил, что здесь тогда иначе к ней отнесутся, и, похоже, так оно и было, несмотря на то что Остракова в свое время, получая натурализацию, ни словом не обмолвилась о рождении дочери. И вот больше не надо заполнять анкет, не надо преодолевать трудности – Остракова ожидала, сама не зная чего. Появления рыжего незнакомца? Он больше не существовал. Омлет с ветчиной и жареный картофель, эльзасское пиво и два куска хлеба с хрустящей корочкой, видимо, удовлетворили все его потребности. Она не представляла себе, какое отношение он имеет к посольству; он посоветовал ей поторопиться, якобы ее там ждут, – так и случилось. Но при любом упоминании о нем – например: «ваш господин», даже «ваш крупный блондин, который первым разговаривал со мной» – ей улыбались и делали вид, что не понимают, о ком идет речь.

И постепенно ее надежды рассеялись словно дым. Сначала это маячило где-то впереди, потом осталось позади, и она так и не поняла, когда это произошло – ведь ничего не случилось. Александра уже приехала во Францию? Получила свои бумаги и двинулась дальше или затаилась? Остракова вполне допустила такое поведение со стороны дочери. Предоставленная сама себе, во власти нового и безутешного разочарования, Остракова вглядывалась в лица встречных девушек, пытаясь представить, как выглядит Александра. Вернувшись домой, она машинально опускала взгляд на коврик у дверей в надежде увидеть записку или pneumatique: «Мама, я остановилась в такой-то гостинице...» Или телеграмму с указанием номера рейса в Орли завтра, сегодня вечером – или самолеты оттуда прилетают не в Орли, а в аэропорт Шарля де Голля? Она не знала, какие существуют авиакомпании, поэтому отправилась к агенту по путешествиям – просто чтобы спросить. Самолеты из России прилетают в оба аэропорта. Остракова даже подумывала пойти на расходы и установить телефон, чтобы Александра могла ей позвонить. Однако чего она, черт подери, ожидает после стольких лет? Омытого слезами воссоединения с уже взрослым человеком, с которым они никогда не были близки? Восстановления – больше чем через двадцать лет – отношений, которые она намеренно порвала? «У меня нет на нее прав, – сурово сказала себе Остракова, – а есть лишь долг и обязанности». Она обратилась в посольство, но там ничего больше не знали. Все формальности завершены, сказали ей. А если она захочет послать дочери денег, извернувшись, спросила Остракова, к примеру, на проезд или на визу, могли бы они дать ей адрес или назвать учреждение, которое отыщет ее?

«Мы не почтовая служба», – возразили ей. Эта новая холодность испугала ее. Больше она туда не ходила.

Она снова разволновалась по поводу того, что фотографии, которые ей вручили дабы приколоть их к прошению, все были одинаково нечеткие. Остракова жалела теперь, что не пересняла их, но тогда это не пришло ей в голову: она, видите ли, считала, что скоро увидит оригинал. Ведь фотографии-то находились у нее на руках не больше часа! Из посольства она помчалась с ними прямо в министерство, а когда вышла оттуда, бюрократы уже перекладывали фотографии с одного стола на другой. Но она внимательно их изучила! Бог мой, как же она их изучала, проверяя, все ли одинаковы! В метро, в приемной министерства, даже на тротуаре, прежде чем войти в здание, она разглядывала бездушное изображение своего ребенка, пытаясь отыскать в застывших серых тенях хоть какой-то след любимого человека. И ничего не находила. До тех пор – всякий раз, как у нее хватало духу об этом подумать, – она представляла себе подрастающую девочку с чертами Гликмана, которые так ярко проявились еще у новорожденного младенца. Не может быть, чтобы такой здоровый, сильный человек не оставил в своем потомстве четкого и прочного отпечатка. Однако на фотографиях Остракова не видела ничего от Гликмана. Он, как флаг, выставлял напоказ свое еврейство, как часть своей одинокой революции. Не правоверный, даже не верующий – ему претила тайная религиозность Остраковой почти в такой же мере, в какой претила советская бюрократия, тем не менее он взял у нее щипцы, чтобы завить себе пейсы, как у хасидов, – дескать, пусть власти проявят свой антисемитизм. Но в лице на фотографиях Остракова не замечала ни капли его крови, ни единой искорки его огня – хотя огонь, по словам незнакомца, горел в Александре на редкость ярко.