Анатолий Максимов - Перемирие между СССР и Третьим Рейхом, или «Мценская инициатива» Сталина

В-четвертых, автор заостряет внимание на «триаде» событий – провале германского «блицкрига» , поражении немцев под Москвой как факторе «первого реванша» в Мировой войне и загадочных «переговорах» с Германией о перемирии в начале сорок второго года.

Анализируя «триаду» событий, автор пытается показать, что в контактах советской стороны с германской решалась задача с целью укрепления антигитлеровской коалиции и придания ей необратимого характера в условиях последующих событий по ликвидации фашистского государства.

Именно такой подход позволил широко обсудить со Старым Разведчиком военную составляющую диады «война и разведка».

…Одним из первых электропоездов я доехал до платформы «Сенеж», что по ленинградскому направлению. Через полминуты ноги уже сами несли меня по залитой утренним солнцем песчаной проселочной дороге к белевшим крышами в километре от станции дачными участкам.

Дорога бежала чуть вниз вдоль кромки леса и делала на своем пути два поворота, от одного из которых открывалась даль пшеничного поля, упиравшегося в лесной массив с прожилками березовых и сосновых стволов. В глубине поля, в его дальнем углу, чуть-чуть виднелся неровной конфигурацией крыши дом, приземисто сидевшего на земле. Его украшала массивная кирпичная труба.

Уже не раз этот дом властно привлекал своей одинокой таинственностью. И потому думалось, что необычность положения дома, вернее всего, несет в себе и необычную судьбу и его появления, и его обитателей, рискнувших хотя бы ненамного оторваться от «цивилизованного мира шести соток».

И вот однажды я оказался у ворот этого привлекательного дома. Затем была мимолетная сценка общения незнакомых друг другу людей, которая за считанные секунды настроила их на волну доброго душевного спокойствия. И как-то само собой хозяин – Старик увлек меня к грубо сработанной бревенчатой избе, к резному крыльцу.

Присмотревшись, я узрел перед собой крепко скроенного, среднего роста, с весьма легкой для его лет походкой и скупыми жестами, уверенного в себе человека. Его просторная одежда, как я теперь обратил внимание, – хорошо простиранная роба флотского покроя – выцвела почти до белизны, и лишь местами просматривался ее первоначальный синий цвет.

«Ого, – подумал я, – парень-то из флотских». И сразу же пришло в голову: уж не моя ли тельняшка так расположила его ко мне? Как стало ясно позднее – и она тоже.

Поле бугром уходило в сторону наших дач, за которыми гребенками перемежались с полями колки березовых рощ. И над всем этим – низко сидящее солнце, уже не такое жаркое и яркое. И густая тишина, не нарушаемая даже уходящими в сон птицами.

И вот мы у резного крыльца. Старик жестом пригласил присесть на ступени, которые были до блеска вымыты, как говорят во флоте: «надраены торцом с песком».

– Уж не по-флотски ли вы драите палубу своего «корабля-избы»?

– Точно. С песочком… – охотно откликнулся Старик. – Это у меня еще с флотской службы… лет сто назад.

Так, двумя-тремя вопросами, опираясь лишь на три синие полоски моей тельняшки в вырезе ковбойки, Старик пригласил меня к разговору о моем и затем о его прошлом. Это был наш русский человек с его добрым отношением к людям и, как я понял позднее, добросовестным отношением к делу, за какое бы он ни брался. Смеркалось, а уходить не хотелось. Два далеко не молодых человека думали каждый свою думу. Мне представлялось, что вот так он, возможно, привечает прохожих, а может, и нет. Но его искренность в общении и сиюминутная доброта говорили о чем-то неординарном в этом явно сильном характере, особенности души которого хранились где-то глубоко и потаенно.

Мы встали и двинулись к воротам, молча и спокойно, как уходят люди, давно знающие друг друга. Мы насытились этим коротким гостеприимством и вели себя как люди, понимающие друг друга без слов.

Я пожал Старику руку, получил в ответ крепкое рукопожатие и короткое: «Василий Михайлович». Всматриваясь в загорелое русское лицо нового знакомого, я с удовольствием ответил: «Анатолий Борисович». И больше ничего – ни слова, ни жеста. И так было ясно – мы понравились друг другу.

Казалось бы, и двадцати слов не было сказано, но меня влекло к Старику, к его уверенной в себе крепости духа, столь малозаметной пока. Его личность точно завораживала меня. Чуть ли не все дни после первого визита я перебирал в памяти скупые впечатления об этом неожиданно появившемся в поле моего зрения человеке.