Николай Черкашин - Тайна гибели линкора «Новороссийск»

Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего катера – такой у них тут жутковатый спорт, – и отправился на поиски дома Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости – подкрашивал на шлюпочном причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и квартировал бывший старшина со своей семьей…

В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение. Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял последнего часа. (Как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы…)

В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов, да почернеет и без того черная, переспелая ягода-ежевика. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие бескозырки на черные. Октябрь – время черных фуражек на флоте…

За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то чтоб девчат не было – немало их приехало заново отстраивать город. Не то чтоб фигурой не вышел – стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел – и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, – а ни одна из девушек так и не приглянулась. На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу – по совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних – те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под привычный хор храпунов…

Проснуться, точнее, очнуться, ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой, вместе со стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растрескавшуюся скорлупу придавленного яйца. Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом, Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка. Он даже не почувствовал, как его вытащили из воды… Был в полном беспамятстве. И барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни. В сознание пришел на шестой день – попросил пить, медсестра подала ему чашку, отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас считает, что она и есть его главная спасительница.

Медицинская сестра Мария Петровна Бондаренко:

– Взрыв я слышала сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что… Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Апполоновка – все оцеплено солдатами с винтовками. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент… Ну, может, к нам пожаловал? Матросы в трусах по двору бегают. Опять удивляюсь – может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там… Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша… Пригляделась, а то не кит – корабль перевернутый. Линкор «Новороссийск». У меня сердце так и заныло… Прихожу в отделение – палаты полным-полнехоньки: по два-три матроса на койке…

Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора «Новороссийск». Раненые выздоравливали, выписывались, а этот лежал пластом месяц, другой, третий… Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки… Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку…

Маша была старше его на пять лет. У нее был жених – рослый и крепкий матрос с подводной лодки. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с «Новороссийска». И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучили его сильные головные боли, слышал с трудом: в среднее ухо попал ил… Маша, Марья Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил… В давние времена ее старания – каждодневные, из года в год! – назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее, слышавшей громкие слова лишь по радио да с трибуны профсоюзных собраний, то была обыденная жизнь, которая и по сию пору такой остается…